Павел Амнуэль - Голубой Альциор. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 25

– О да, – продолжал Лодовико и задал вопрос, содержавший в себе ответ. Вот уж чего не ожидал услышать Русполи:

– Знаете ли вы, синьор Франческо, что я – еврей?

Поэт скрылся от вопроса во тьме. Стать невидимым – не знать, не слышать. Не то чтобы он не понял вопроса – он его не принял. Единственно возможным ответом могло стать только молчание.

Делле Коломбе вздохнул. Он мог и не говорить того, что сказал. Вообще-то – не должен был говорить. Ни при каких обстоятельствах. Он жил с этим много лет. Жил и скрывал. Скрывал и знал. Знал и предполагал. Предполагал и жил.

Ни при каких обстоятельствах? Да.

Есть лишь одно исключение: воля Божья.

– Воля Божья, – повторил он вслух и расслышал – не увидел во мраке, а только расслышал – легкое движение, что-то зашелестело (одежда?), что-то со стуком упало (небольшой предмет… Кошелек?).

Лодовико сел на скамью и сложил руки на коленях. Это было самое светлое место в комнате, он хотел, чтобы Русполи видел выражение его лица, взгляд, понимал: все сказанное – правда.

Правду можно не понять, правду можно не принять, правду можно отвергнуть. Но правду нужно услышать. И потому Лодовико говорил медленно, внятно, отделяя фразы друг от друга не только голосом, но и легкими ударами ладоней о колени.

– Наверняка, дорогой синьор Русполи, вы, как и все во Флоренции, строили предположения – откуда я приехал. Кто я родом? Где приобрел знания. Аристократизм. Состояние. Не вы… Вы только слушали. Но мне известно: молодой Медичи как-то даже отправил людей в Мадрид и Париж, чтобы те разведали и доложили. Посланцы вернулись ни с чем. Долгое время это было предметом бесплодных сплетен и бесполезных домыслов. Даже доносов – беспредметных, поскольку никто ничего не мог обо мне сказать, кроме домыслов и сплетен. Ведь так, синьор Франческо? Не отвечайте, я знаю, что это так.

Со временем я был принят в обществе. Я достиг своей цели, и Господь сказал мне: пора. Тысячелетнее странствие твое продолжается, сказал Господь, и настало время покинуть Флоренцию. Не знаю, куда лежит мой путь, синьор Франческо. Это знает лишь Господь, ведущий меня. Но я прихожу туда и тогда, где и когда в мире должны произойти перемены. Перемены, которые без меня, скорее всего, не случились бы. Волей Господа я…

Лодовико закашлялся, а поэт неожиданно обнаружил, что стоит посреди комнаты в мерцающем свете большого канделябра и смотрит на делле Коломбе, читает его слова, будто написанные на стене большими буквами готическим шрифтом – не слышит, а видит, не понимает, но принимает на веру. Хочет подойти ближе, чтобы услышать слова увиденные, но еще не понятые, и не может сделать ни шагу, потому что во взгляде Лодовико уже прочитал имя. Имя, которое знал. Имя, которое знали все.

– Еврей… – пробормотал он. Нужно было догадаться раньше. Невозможно было раньше догадаться.

Откашлявшись, Лодовико растер ладонями грудь, где что-то тихо клокотало, будто пробуждался вулкан. Так Этна дает знать о скором извержении – тихим грозным ворчанием из глубины.

– Имя мое, данное отцом не земным, а небесным…

Имя Франческо увидел написанным висевшим в воздухе дымным облаком. Не услышал – хотя Лодовико назвал себя громко и отрывисто, – но увидел и прочитал непослушными губами:

– Агасфер.

– Вечный Жид, – усмехнулся Лодовико. – Да, дорогой Франческо. Удивлены? Поражены? Шокированы?

Странно: сомнений в том, что делле Коломбе говорит правду, у поэта не возникло. Шокирован? Нет. Поражен? Нет. Он не был даже удивлен.

– Вот оно как… – сказал Франческо. Или только подумал?

Все сложилось. Мозаика. Как в церкви Марии Новеллы, сгоревшей лет десять назад. Там были прекрасные мозаичные витражи, и кое-что даже сохранилось, но мозаику собирали по кусочкам и восстанавливали по памяти. Франческо помнил ощущение восторга, когда он увидел восстановленные витражи – будто ангел обнял его крыльями, и что-то возникло внутри, чего не было прежде. Он долго не мог оценить новое свое состояние, потом понял: возрождение ценнее созидания. Создаешь – по плану, который можешь менять по мере выполнения задуманного. Возрождая, обязан понять план, структуру, замысел. В том числе – замысел Божий. Это труднее.

– Вот оно как… – повторил поэт, укрепившись в мысли и знании. Синьор Лодовико делле Коломбе явился во Флоренцию в январе тысяча пятьсот девяносто седьмого года, вскоре после Рождества, когда отшумели празднества. Он пришел не один, трое сопровождали его, но исчезли из города на следующий день, будто и не было. На вопросы – кто, откуда, зачем – пришедший отвечал туманными намеками или не отвечал вовсе, но был он вежлив, красив, аристократичен – в этом ни у кого не возникло сомнений, – деньгами не бросался, но деньги у него были. Остановился он сначала в «Приюте фантазий», но неделю спустя купил дом на берегу Арно, давно выставленный на продажу графом Мартелли. Говорили – заплатил золотом и не торговался.