Павел Амнуэль - Голубой Альциор. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 25

И вот опять ритор ничтожный,

Восстал пигмеем пред титаном,

И свой язык неосторожный

Направил в цель тупым тараном.

Лодовико расхохотался. Смеялся он от всей души, откинувшись к стене и вытирая пальцами выступившие слезы. Поэт стоял посреди комнаты и смотрел на смеявшегося хозяина, будто видел впервые в жизни.

Отсмеявшись, Лодовико указал гостю на скамью, дождался, пока поэт усядется, не отрывая взгляда от точки на стене, где не было ничего, кроме светлого пятна от снятой вчера и упакованной картины, изображавшей мадонну с младенцем. Картина была плохая, намалевал ее уличный художник, неумелым творчеством зарабатывавший на кусок хлеба. Делле Коломбе купил ее лет пять назад, пожалев несчастного, и хотел выбросить, но интуиция, зову которой он всегда подчинялся, велела повесить картину в прихожей для всеобщего обозрения, что он и сделал с ощущением исполненного, но все равно непонятого долга.

– Это! – Русполи кивнул, показывая на след от картины. Он не добавил ни слова, но вопрос был понятен.

– Да, – с сожалением сказал Лодовико. – Плохая картина, но содержался в ней некий символ. А сейчас… – Он пожал плечами.

– Вот! – удовлетворенно констатировал поэт. – Вы поняли, наконец, что полотно – гадость, гадость, гадость! Сколько раз я говорил вам, синьор Лодовико, что сие творение недостойно внимания, но вы, упрямец этакий…

– Это вы, любезный синьор Франческо, – перебил гостя Лодовико, – не понимали, да так, похоже, и не поняли, смысл замечательной картины, которую мне пришлось снять не потому, что она плоха, а единственно по причине, которая и вас, друг-враг мой, привела ко мне в этот предрассветный час.

– Не вижу связи… – пробормотал поэт, сбитый с толка неожиданно страстной речью хозяина.

Лодовико встал, подошел к бледному прямоугольнику на стене, возложил правую ладонь в центр и заговорил задумчиво, медленно и рассудительно:

– Плохая картина, говорите вы? Да, в сравнении с работами Леонардо, Рафаэля, Боттичелли и Микеланджело. Только в сравнении! Если бы никто не писал плохих картин, знали бы мы, что «Леда и лебедь» – шедевр? Смог бы Микеланджело расписать потолок Сикстинской капеллы, если бы не стремился ввысь, к ангелам господним? Ввысь! Но для этого надо знать, что существует дно, верно? Путь – от плохого к лучшему. Понимаете, дорогой Франческо? Вы много лет нападали на меня за то, что я противоречил синьору Галилею, уповая на авторитет Аристотеля и не видя того, что каждый мог разглядеть в оптическую трубу. Но подумайте: если бы не было сомневающихся, ставил бы Галилей свои опыты? Смотрел бы в небо? Если бы я своими сомнениями, пасквилями, уличными опытами, придирками не заставлял ум великого человека работать в нужном направлении… Да, синьор Франческо, вы не ослышались: в нужном мне направлении! Может, и не было бы у синьора Галилея такого авторитета? Возился бы он со своими камешками, и никто не обращал бы внимания на выжившего из ума старика. А? Вы-то, дорогой Франческо, прекрасно знаете, сколько раз вызывал я синьора Галилея на открытый диспут: мои аргументы против его опытов, моя схоластика против его. Уж вы-то знаете, что Галилей ни разу не принял мой вызов! Уклонялся, не отвечал на письма, утверждал, что Лодовико делле Коломбе – бездарь, ничего не понимающий в природе вещей. Слишком, мол, много чести… А, синьор Франческо?

Поэт сидел, привалившись к стене, слушал, закрыв глаза, будто зрение мешало ему сосредоточиться и понять смысл фраз, произносимых вовсе не громко; напротив, Лодовико почти шептал, но каждое слово жило собственной жизнью, слова усиливали друг друга, нагромождались друг на друга, в воздухе будто висел звуковой шар, расширяясь и грозя заполнить все пространство. У поэта стучало в висках, и он не сразу смог ответить на прямо заданный вопрос. Лодовико замолчал, стоял перед поэтом, сложив руки на груди, ждал.

Русполи разлепил веки и чужим сиплым голосом произнес:

– Что ж, синьор делле Коломбе, вы правы. Галилей ни разу не принял ваш вызов. Уж не думаете ли вы, что он не уверен в своих словах?

– Нет, – спокойно, будто актер, отыгравший важный для пьесы монолог и пожелавший отдохнуть от напряжения, сказал Лодовико. – Безусловно, Галилей убежден в своей правоте. Что говорить, он, конечно, прав! Но если бы я не подгонял его мысль, не заставлял его мозг придумывать ответы на мои, как он полагал, бездарные, а на самом деле глубоко продуманные вопросы и аргументы, если бы он мог блестяще на них ответить и снискать себе еще большую славу, неужели он…