Павел Амнуэль - Голубой Альциор. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 25

– Сейчас, сейчас, – бормотал он, поворачивая ключ и зная уже, какой гость к нему пожаловал.

Значит, пора.

– Прошу прощения, дорогой синьор делле Коломбе, – сказал впущенный в прихожую Франческо Русполи, поэт, доставлявший немалые восторги поклонникам и немалые огорчения противникам его безудержного таланта. При свете единственной свечи, которую делле Коломбе держал в руке, грузное тело поэта казалось необъятным и заполнявшим вселенную.

Одет Русполи был небрежно – похоже, сам одевался и не имел времени, а может, и желания изображать светского льва, к которому привыкла флорентийская знать.

– Проходите, дорогой синьор Франческо, – любезно пригласил Лодовико делле Коломбе. – Сюда, в кабинет. Осторожно, не оступитесь. Сейчас я зажгу все свечи…

– Не надо, – излишне резко и неподобающе быстро сказал Русполи и придержал локоть хозяина. – Мы могли бы поговорить здесь, время дорого.

– Как угодно, – сухо произнес Лодовико, но два канделябра все-таки зажег, пока гость усаживался на длинную скамью у окна, за которым свернувшейся в клубок черной кошкой, притаилась ночь, безликая, как список осужденных на казнь, и молчаливая, как терпение.

В прихожей стало светлее – ровно настолько, чтобы Лодовико разглядел тревогу на лице гостя вместо обычного для поэта выражения гордого превосходства над слушателями, не способными понять тонкости стихосложения.

Лодовико сел на другую скамью – у противоположной стены. Не хотел показывать неприязни, которую испытывал к Русполи, – знал, для чего пришел поэт, представлял, какой пойдет разговор, и предвидел непременный финал, о котором гость пока не догадывался.

– Слушаю вас, синьор Русполи. – Лодовико не собирался вести светскую беседу, вынужденно предварявшую любой серьезный диалог.

Русполи откинул полы теплого плаща и сложил на коленях руки, сцепив пальцы.

– За вами придут, синьор Лодовико! – заявил он, стараясь сдерживать эмоции. – Это вопрос часов, а может, минут. И… – добавил он дрогнувшим голосом, – я не хочу, чтобы папская стража застала меня здесь. Поэтому… Просто мне стало известно… Неважно, от кого…

– Спасибо, – спокойно произнес Лодовико. – Это очень благородно с вашей стороны, синьор Франческо, учитывая наши, мягко говоря, непростые отношения.

– Да-да, – быстро заговорил поэт, – я много чего о вас написал, но всегда уважал и полагал…

– Я знаю, – мягко проговорил Лодовико. – Дорогой синьор Русполи, должен сказать, что, если бы вы не писали обо мне пасквили, мне пришлось бы найти кого-то другого, кто делал бы это, но вряд ли кто-нибудь во Флоренции способен сочинять лучше, чем Франческо Русполи.

– Вы! – Поэт приподнялся, он всего ожидал от человека, которому посвятил самые язвительные свои стихи, но то, что услышал, превосходило его богатую фантазию.

– Да, – подтвердил Лодовико. – И хочу вам кое-что объяснить, прежде чем вы уйдете, выполнив миссию, от которой ваша совесть не могла отказаться. Не смотрите в окно, стражники будут здесь не раньше чем через час. Я услышу их приближение, и у вас будет время покинуть мой дом и предоставить меня судьбе, от которой не уйдет никто: ни я, ни вы, ни сам папа Лев, ибо все предначертано на небе.

Русполи смотрел на Лодовико, будто на неожиданно вышедшее из стены привидение.

– Я знаю, кто написал на меня донос, и знаю, что это не вы, – продолжал Лодовико, не обращая внимания на состояние гостя, превратившегося в подобие соляного столпа, каковым стала жена Лота, непозволительно оглянувшаяся на покинутый в спешке город. – Знаю, что многие – нет, не вы, это мне тоже известно, – полагают, будто донос на синьора Галилея написал я. Этого я, естественно, не делал, а имени доносчика не открою. Это ничтожное имя, и я не желаю, чтобы оно осталось в истории. А хочу я сказать вот что, дорогой синьор Франческо. Галилео Галилей – величайший ум современности, а может, и многих столетий. Все его мысли и многие эксперименты верны. Вокруг Юпитера действительно обращаются четыре луны. На Луне есть горы, долины и моря, и это так же верно, как то, что Арно весной выходит из берегов. Земля, на которой мы стоим, обращается вокруг оси за двадцать четыре часа, и вряд ли в этом есть сомнения.

– Но позвольте! – возопил Русполи, вскочив на ноги и взмахнув руками, подобно курице, захотевшей взлететь, но не нашедшей в крыльях достаточной силы для полета. – О чем вы говорите, синьор делле Коломбе! Разве не вы… – Слов для выражения чувств у него не было, только стихи, которыми он не раз приколачивал Лодовико делле Коломбе к столбу презрения, и неожиданно для себя поэт выкрикнул строфу, в свое время обошедшую Флоренцию: