Японские легенды о чудесах

Есть и другая категория «вспомогательных» персонажей — аудитория («родичи», «друзья», «люди»), для которой чудо служит толчком, непосредственной причиной и поводом саморефлексии, обращения к учению Будды.

В подавляющем большинстве случаев герои легенд рисуются либо безгранично злыми, либо исключительно добрыми. Значительная информационная избыточность обеспечивается предписанностью качеств героя и ситуационными повторами. Такое «черно-белое» изображение персонажей свойственно для средневековой религиозно-дидактической литературы вообще.

Мир буддийских преданий — это мир идеальных причинно-следственных связей. Как только в начале повествования сообщается о герое, злодей он или добролюб, читателю уже ясен исход рассказа. Значимость легенды — не в ее занимательности, а в ритуальном подтверждении и утверждении социальной справедливости. Процесс социализации достаточно сходно протекает и в современном обществе — разве мы не говорим детям, что при соблюдении определенных норм поведения будут достигнуты желаемые результаты?

Избыточность, интенсификация качества вели к появлению стереотипа в описании правителей, чиновников, главной добродетелью которых становится приверженность учению Будды. В «Нихон рёики» повествуется о деяниях Отомо-но-Ясуноко, благодаря радениям которого были изваяны три буддийские статуи. Ясуноко выступал против Мононобэ, когда тот потребовал находившиеся в Японии статуи будд и бодхисаттв отправить обратно в Корею, поскольку они якобы вызвали повальные болезни. По непосредственному предложению Ясуноко были приняты меры по ужесточению контроля над поведением нерадивых монахов. За его заслуги и добродетели Ясуноко были дарованы высокие ранги и обширные земли.

Все эпизоды деятельности Ясуноко в той или иной степени находят отражение в повествовании хроники «Нихон сёки». Имя же Ясуноко нигде не упоминается, а его деяния приписываются разным лицам. Таким образом, легенда в передаче Кёкая из деяний других лиц создает жизнеописание идеального придворного-чиновника. Такой подход знаменует собой начальный этап развития жанра житий, неизвестного в синтоистской традиции. Как уже говорилось, в «Одзё гокуракки» и «Хокэ кэнки» жития представлены в более зрелой форме. Еще одно важное отличие от «Нихон рёики» — иная, не хронологическая последовательность расположения историй в зависимости от места, занимаемого в буддийской иерархии духовных лиц (повествований о мирянах в «Одзё гокуракки» и «Хокэ кэнки» чрезвычайно мало).

Помимо фигуры чиновника в «Нихон рёики» представлен и тип добродетельного государя. В предисловии ко 2-му свитку Кёкай писал о Сёму (724—749): «Бывший император Сёхо-одзин-Сёму отлил невиданно большую статую Будды, упрочил Учение на вечные времена, обрил голову, носил одежды монаха, получил посвящение, творил добро и справедливо повелевал людьми. Его сострадание распространялось на животных и растения, и никто не превосходил его добродетелью. Он стал первым в стране, и судьба была благосклонна к нему... Добродетель его была такова, что порхающие в небе насекомые носили траву для крыши храма, а ползающие по земле муравьи собирали золотой песок на постройку пагоды. Высоко поднялись знамена Закона Будды, и во все стороны развевалась их бахрома. Благословенная лодка Закона скользила легко, и тень от ее паруса ложилась на небеса. Поля цветов счастливых предзнаменований расцветали в стране, и приходило воздаяние за добрые и злые дела».

Однако более характерной как для «Нихон рёики», так и для двух других наших памятников представляется не фигура государя и чиновника, но праведника или же противника буддизма, фигура, не имеющая ярко выраженной социальной принадлежности. Учение Будды в народной традиции, особенно на ранней стадии развития феодальных отношений, было призвано, как и раннее христианство, снимать противоположность социального «верха» и «низа», государя и подданного. Во 2-м свитке «Нихон рёики» сообщается о монахе Тайкё, проклявшем царевича Удзи, который оскорбил его. Родичи царевича доносили государю: «На убийство отвечают убийством. Удзи умер. Мы отомстим Тайкё». Однако государь отвечал: «И я монах, и Тайкё тоже монах. Как может монах убить монаха?»

Соображение о сравнительной недостаточности социальной окрашенности подтверждается для «Нихон рёики» и изменениями в динамике упоминаний имен персонажей: с течением времени все меньше персонажей удается идентифицировать в плане их родовой и социальной принадлежности, что служит одним из важных средств типизации. В предисловии к «Хокэ кэнки» Тингэн открыто утверждает, что он «собрал и записал в трех свитках виденное и слышанное о столице и деревне, о местах далеких и близких, о монахах и мирянах, о людях высоких и низких. Истории эти предназначаю лишь для глупцов и невежд. Они не предназначены для мудрецов». На первый план, таким образом, выдвигаются не социальные противоречия, но антагонизм сакрального знания и невежества. Относительно слабую окрашенность персонажей легенд и преданий можно объяснить по меньшей мере тремя факторами: 1) логикой буддийского вероучения, согласно которому решающее значение имеет не место, занимаемое индивидом в социальной иерархии, а сумма его добродетелей; 2) сравнительно неразвитой дифференциацией японского общества; 3) окончательно еще не определившимся местом буддизма в системе социально-идеологических отношений японского раннесредневекового общества (два последних фактора с течением времени, естественно, теряли свое значение). Власти старались использовать буддизм в качестве опоры своей централизаторской политики, и социальная нейтральность неофициального буддизма вызывала их бурные протесты. Так, в указе государыни Гэнсё (715—724) осуждаются монахи, занятые схоластическими спорами о карме. «Главным они почитают святое учение, а не планы императора».