Японские легенды о чудесах

Во вступлении к «Одзё гокуракки» говорится: «С младых ногтей молился я Амиде, а когда мне минуло сорок лет, вера моя укрепилась еще более. Губами я повторял имя Амиды, а в сердце лелеял дивный лик. Шел я или стоял, сидел или лежал — ни на миг о том не забывал. Стоят статуи Амиды во дворцах, домах, пагодах и усыпальницах. Нельзя не поклоняться и изображению Пречистой Земли. Монахи и миряне, мужи и жены вознестись хотят в Край Вечной Радости — не минует их молитва сия. В сутрах, шастрах и толкованиях к ним глаголется о добролюбии, и желающий Края Вечной Радости не читать их не может».

Тингэн писал: «“Сутра лотоса" истинно повествует о далеких временах, когда Шакьямуни достиг просветления, и истинно указует, что каждая тварь может стать Буддой... От царевича Сётоку [6] 574—622, подробнее см. Комментарии. , призванного в западный Край Вечной Радости, и до дней нынешних немало найдется людей — поклоняющихся Сутре и читавших ее, — кто испытал на себе ее дивную благодать... Если не записать дела дней минувших, то чем тогда будут одушевляться потомки?»

Итак, «Нихон рёики» повествует о воздаянии в этой жизни за добрые и злые дела, в «Одзё гокуракки» концентрируется внимание на моменте смерти (просветления, нирваны), непосредственно вслед за которым следует возрождение в раю, где пребывает будда Амида, а «Хокэ кэнки» описывает дивную силу одного из основных махаянистских текстов — «Сутры лотоса», а также чудодейственные способности ее почитателей. Таким образом, эти три памятника представляют собой не только три временных этапа японского буддизма, но и три идейных направления его развития.

Для объединения трех японских памятников в одном томе русского перевода имеются достаточно веские основания, хотя в идейной и литературной направленности каждого из них есть определенное своеобразие. Внимательный читатель, возможно, уже заметил, что названия всех трех сборников кончаются на ки (букв, «запись»). Это дает право утверждать, что предлагаемое объединение трех произведений вполне органично не только с точки зрения современного исследователя и переводчика. Более того, многие истории из «Хокэ кэнки» с весьма незначительными изменениями перекочевали в этот сборник из «Нихон рёики» и «Одзё гокуракки». Ничего здесь удивительного нет, ибо атомическая структура трех памятников достаточно сходна. В качестве осознаваемой единицы построения выступает отдельное предание, но, включенное в комбинацию, оно может смещать свои «внутренние» акценты. Так, рассказ о юноше, который не мог запомнить один иероглиф «Сутры лотоса», поскольку он по небрежности сжег его лампой в предыдущем рождении, в «Нихон рёики» читается как иллюстрация к взаимообусловленности деяний прошлой и нынешней жизни, а в «Хокэ кэнки» выступает как повествование о чуде, сотворенном сутрой. Таким образом, средневековые сборники буддийских легенд связаны между собой не только своим «духом», но и «плотью» — кочующими из произведения в произведение частями текста. Текст подобных памятников принципиально открыт, ибо он в действительности не имеет конкретно-исторического героя. Герой сборника — это не человек, а идея, «живущая» в пространстве, времени и обществе.

Многочисленные буддийские сочинения в эпоху Хэйан не были призваны обеспечить литературно-эстетические запросы человека. Они должны были представить обществу образцы и примеры награжденной праведности и наказанного злодейства. Вспомним, чем был буддизм для тогдашних японцев. Оставим в стороне государственный буддизм, поскольку наши памятники связаны с ним лишь опосредованно. Заметим лишь, что правящий дом в VI—VIII вв., а вслед за ним и могущественный род Фудзивара, в руках которого находилась реальная власть в IX—XI вв., пытались использовать буддизм для оттеснения родо-племенных культов местной религии — синтоизма, поскольку они служили препятствием для укрепления центральной власти. На микросоциальном уровне буддизм был призван обеспечить и защитить интересы выделявшейся из родового коллектива личности (в средневековом понимании этого термина). Разложение родо-племенных отношений, формирование классового общества, нарастание имущественного и социального неравенства способствовали тому, что у человека появлялись новые потребности, которые далеко не всегда совпадали с интересами коллектива. Отсюда — обостряющееся внимание к переживаниям индивида, его устремлениям, способам их удовлетворения.