Слава Бродский: Бредовый суп

– Я решила отказаться от “Crown Plaza”, – сказала Маринка.

– Почему? – спросил я.

– Там остались только комнаты с видом в сад.

– Это плохо?

– Да, – сказала Маринка.

– А мы хотим куда – в огород, что ли?

– Мы хотим на океан.

– А, – сказал я.

– Так ты помнишь? Мы летим послезавтра.

– Какие у нас места? Опять третья полка?

– Что? – спросила Маринка.

– Нет, ничего. Это я шучу, – сказал я.

Белое Рождество

Миллбурн, 25 декабря 2002 года

Это было совсем недавно. На Рождество. Мы сидели у нас, доедали рождественского гуся. И я сказал, что это все-таки здорово получилось, что у нас тут Белое Рождество. И Маринка спросила меня, что это значит – Белое Рождество. И я сказал, что это то же самое, что WhiteChristmas . И все засмеялись. А Маринка мне заметила, что я пользуюсь тем, что нет Светки, а то она не позволила бы мне коверкать русский язык. И все опять засмеялись.

И Ося сказал, что Белого Рождества у нас тут не было уже тридцать лет и что он очень рад, что они успели прилететь обратно, потому что те, которые летели в самый последний момент, наверняка надолго застряли в аэропорту.

И тут я спросил Осю, как они слетали в Лондон. И Ося сказал, что слетали хорошо, но вот только кормили их в самолете плохо. И хотя сидели они в первом классе, сиденья были не очень удобные.

– Послушай, Ося, – сказал я, – а ты залегал когда-нибудь на третьей полке плацкартного вагона Москва–Воронеж? И приходилось ли тебе посещать их вагон-ресторан? И какого ты мнения о битках по-флотски?

– На третьей полке, – ответил мне Ося, – залегать приходилось. А вот что такое битки по-флотски, уже не припомню. И ты забудь. А лучше скажи мне: ты заметил, что в Лондоне половина машин без водителей ездит?

– Конечно, заметил. Пассажир есть, а водителя нет.

А народ в это время еще продолжал обсуждать весь этот неожиданный снегопад. И кто-то стал говорить, как это хорошо, когда у машины все оси ведущие.

– А у меня, – сказала Маринка, – что-то машина стала плохо дорогу держать.

– А почему ты так думаешь? – спросил я.

– А помнишь, как мы из Бостона в снегопад по льду ехали? Часов пять, наверное.

– В снегопад? По льду? Небольшой снег шел – это я помню. Но лед надо было еще поискать. А пять часов мы ехали потому, что бульдозеров нагнали расчищать снег видимо-невидимо. Тебе никогда не приходилось видеть, как выглядит зимой дорога Москва–Волгоград? Снег намерзает в середине выше, чем по краям, и ты едешь по ней, как по огромному ледяному бревну. Никогда не пробовала? Нет? А то бы ты почувствовала, как это бывает, когда машина дорогу не держит.

– Ну, не знаю, – сказала Маринка. – Но все равно, мне кажется, мою уже менять надо. Она скоро сыпаться начнет. Вот уже и с тормозами что-то не то.

– Что “не то”? Тебе всего-навсего поменяли колодки.

– По-моему, у нее звук даже изменился.

– У нашей тоже, – сказал Леша. – Когда я ее завожу.

– Леша, – сказал я, – но она у тебя все-таки заводится, правда?

– Конечно, заводится, раз я ее завожу.

– А рассказать тебе, как заводится машина с подсосом?

– Не надо, – сказал Леша. – Про подсос не надо.

– А мне кажется, – сказала Мира, – что наша как-то все дергает.

– Дергает? – сказал Леша. – Что-то я не замечал.

– Правильно, потому что это трудно заметить. Но если вот так ногой нажать сначала несильно, а потом сильно, то может дернуть.

– Ребята, я просто не могу вас слушать, – сказал я. – Вы когда-нибудь сидели за рулем “Москвича-2140”? Хотите, я вам расскажу...

– Вечер воспоминаний, – сказал Леша и закатил глаза.

– Что такое? – сказала Маринка. – Ты мне Илюшку не обижай. Давай, Илюша, вспомни еще что-нибудь. А на Лешку не обращай внимания. Он глупый.

И подвинулась ко мне поближе.

– Все вы глупые, – сказал я, – просто слушать вас не могу, когда вы о машинах начинаете говорить. Просто уши вянут.

– Хорошо, – сказал Леша, – о машинах больше ни слова.

И все стали меня успокаивать и чего-то там оправдываться начали. Но я уже никого не слушал, потому что стал думать о чем-то своем. Стал все вспоминать. И все свои машины вспомнил. И все свои третьи полки вспомнил. И гололед вспомнил. И грязь непролазную вспомнил. И я провалился в свои воспоминания так глубоко, что они стали уже казаться мне сном. И я продолжал вспоминать и вспоминать все в своем полусне. И я вспомнил, как я уезжал с пасеки в самый последний раз.

Я уезжал с пасеки в самый последний раз. Пошел сильный дождь. И я не доехал до асфальта, наверное, с полкилометра. А наш камаз сел еще раньше. И меня сначала пытался вытащить обычный гусеничный трактор. Но вскоре сел и он. Да, не зря говорят, что саратовский чернозем в дождь хуже глины.