Алана Инош: Голос

– Нас народ за иностранок принимает, – хихикнула Маша.

Она пошла ещё дальше: изображая акцент, спрашивала у прохожих, как пройти в театр, в библиотеку, на вокзал. Когда люди начинали всерьёз объяснять дорогу, Дане оставалось только сдавленно фыркать в сторонке, натягивая капюшон на лицо.

– Лен, можно, я сегодня расклеюсь немножко? Я не очень часто ною и жалуюсь, но сил уже нет.

– Отдохнуть тебе надо, вот что. Перерабатываешь...

– Работа тут ни при чём. Да и если не работать, то чем заниматься? Я же с ума сойду, не зная, куда себя деть. Работа – что-то вроде лекарства и заполнителя времени. И твой голос... Он лечит душу.

– Но это не может продолжаться вечно, Даночка. Ты не сможешь всю жизнь опираться на него, как на костыль. В один прекрасный день ты пойдёшь на своих ногах, без подпорки. Надо жить. Идти дальше.

– Я не могу отпустить этот костыль. Не могу... Не получается.

– А ты попробуй.

– Не могу. Падаю. Боюсь, без костыля мне ещё рано.

Она сорвала наушники и откинулась на спинку кресла. Лена никогда не обижалась, если разговор вот так прерывался. Потом они возобновляли его как ни в чём не бывало – с того места, на котором остановились. Лена всегда всё понимала. И у неё на всё был мудрый, ободряющий и ласковый ответ.

– Дан, можно, я останусь у тебя на ночь?.. Не хочу идти домой.

Сегодня жар-птица была не такая, как всегда. Тихий, усталый голос, пёрышки потускнели, занималась невнимательно, будто её мысли витали где-то далеко.

– Что-то случилось, Маш?

– Давай, я ужин тебе приготовлю.

Загремела посуда, захлопали дверцы шкафчиков, холодильник тоже открывал свои недра: Маша брала то одно, то другое, хлопотала, крутилась на кухне. Шуршала упаковка, стучал нож, звякнул противень для запекания. Запахло варящейся гречкой. Жар-птица притихла у окна; Дана мягко тронула девичьи плечи, тяжёлый узел великолепных густых волос.

– Что такое, пташка? Я могу чем-то помочь?

– Разреши мне просто остаться у тебя. Не могу сейчас отца видеть.

Дана не решалась выпытывать подробности, просто кивнула. Ужин был готов: куриные голени с луком в сметане, гречка с грибами.

– Здорово готовишь, Маш. Вкусно очень... Спасибо.

– Да я всего несколько блюд и умею пока. Самое простенькое.

– Ну, если это для тебя «самое простенькое», то я преклоняюсь. Потому что я даже яичницу могу испортить, хотя куда уж проще...

Вечер дышал снегом. Холодное стекло, морозный воздух и грустная жар-птица на грани слёз. Дана не лезла с расспросами: захочет – сама расскажет.

– Ты не обращай на меня внимания, работай. Я не буду тебя отвлекать. Я прилягу, можно? Голова что-то болит...

– Да, Маш, чувствуй себя как дома. Располагайся, где тебе удобно.

Сосредоточиться было трудно: мысли тревожно крутились около Маши. Поработав с час, Дана вышла на кухню – то ли чаю заварить, то ли просто постоять, увязнув в странном, мучительном бездействии. Лёгкие шаги – и голос:

– Ты чаю хочешь, Дан? Давай, я заварю.

– Спасибо, пташка. Мысли мои читаешь. – Улыбка всё-таки прорвалась, и Дана не жалела, что отпустила её на волю.

Аромат чая разлился по кухне под струёй кипятка из чайника, звякнула крышечка, сверху мягко легло полотенце.

– Мама умерла. Похороны были вчера. А у отца, оказывается, есть женщина. Он начал с ней встречаться, ещё когда мама болела. Скрывал от нас. Он сказал, что не будет пока приводить её домой, хочет соблюсти приличия – типа, траур. А я вот думаю: к чему поддерживать эту видимость, если мыслями ты всё равно с ней, а не с мамой?

– И ты сказала то, что думаешь?

– Ну да.

Хотелось поймать её в объятия, прижать к себе, но Дана не решилась.

– Соболезную, Машенька. Я знаю, каково это.

Чайную горечь молчания прервал телефонный звонок. Маша пробормотала «извини» и вышла в прихожую.

– Да. У подруги. – Её голос звучал сухо, отрывисто и устало. – Останусь ночевать. Всё нормально, приду завтра. Нет, утром не буду домой заходить, от неё – сразу в школу. Всё, пока.

Снова лёгкие шаги, стук кружек о стол.

– Отец звонил. Я не могу сейчас на него смотреть.

– Я понимаю, Маш. Оставайся, сколько нужно.

– Спасибо тебе.

Это не золотое пёрышко коснулось щеки, это мягкие губки к ней прильнули, и Дана очутилась в облаке тонкого девичьего аромата – свежей, здоровой кожи, чистых волос, туалетной воды и чая.

– Я не могу, Лен. Нет, не потому что нам не о чем разговаривать. Головка у неё отнюдь не пустая, она умница. И красавица, следует признать. Сердечко светлое и доброе. Но она ещё ребёнок. У неё вся жизнь впереди, а моя уже кончена.