Алана Инош: Дочь любимой женщины

– Погоди, постой! – И отец нырнул в квартиру, из которой на мгновение опять донеслась волна детских криков.

Вернувшись, он дрожащими руками протянул Наде несколько тысячных купюр.

– Всё, что есть... Лекарства-то дорогие...

Надя не притронулась к деньгам, отступив на шаг.

– Я не за этим пришла. Нам ничего не нужно, ты уже всё выплатил. Просто хотелось, чтоб ты знал. Маме уже не помочь. Убери... Лучше купи детям игрушки.

– Да понятно, вечная гордость ваша, – поморщился отец, но деньги убрал.

От Нади не укрылось облегчение, с которым он это сделал. В семье работал он один, жена сидела с детьми, и каждый рубль был на счету.

С похоронами помогли бабушка с дедом: у Нади с мамой совсем не осталось сбережений, всё ушло на лечение, оказавшееся безрезультатным.

– Переезжай к нам, живи, пока замуж не выйдешь, – предложила бабушка. – А вашу с матерью квартиру можно сдавать – хоть какой-то доход.

Но Надя осталась дома. Нашла работу – нелюбимую, быстро опостылевшую, но дающую средства к существованию. Бабушка совала ей деньги и банки с вареньем. Зная размер стариковских пенсий, Надя брала только варенье да в сезон ела свежие ягоды на бабушкиной даче.

*

Сняв наушники и смахнув слёзы, Надя заварила ещё чаю и вернулась на балкон. This is just adios and not goodbye. Блокнот с «мыслями» лежал у неё на коленях, томик Ахматовой – на узенькой полочке рядом с креслом.

В августе звезда с небес упала.

Опустело, поседело небо

В ночь единую. Лишь плоский ковшик

Мне полярным бриллиантом хвастал

На конце у ручки кривоватой...

Затупившийся карандаш мягко скользил по бумаге. Блокнот лежал на коленях криво, но строчки ложились ровно. Бергамотовый аромат коснулся губ, кружка встала на полочку, а город мерцал морем огней.

И ослепшая душа хрипела,

На могиле ёлочку сажая,

И ещё не чувствовала поступь

Ласковую новых, тёплых вёсен.

Не до вёсен было, не до радуг.

Вёсны были. Гостьями честны́ми

Всемером за стол они садились,

Горьковатый хлеб мой разделили

И вино хвалили молодое,

Светом мудрости мне улыбаясь.

Снова бесслёзный, бергамотовый перерыв на чай. И дальше, уже не отрываясь, она дописала:

На столе оставили подарок –

Старый томик с грустными стихами.

Поэтессы нет уже, но в строчках

Дух её живёт неугасимо.

Вдруг из книги выпала записка...

– Это не «прощай», а «до свиданья».

Я вернусь, мы встретимся, родная.

Об одном прошу: в лампадке сердца

Свет любви ты сохрани навеки.

Перечитав, она поморщилась: какой наивный, выспренний бред... Да ещё и белый стих дышал старомодным пафосом классической драмы. Но что-то не позволило ей вырвать и скомкать листок.

На ночь она позволила себе бутерброд с маслом и бабушкиным черносмородиновым вареньем. В полумраке комнаты мерцал монитор компьютера, с которого на неё смотрели пристальные светло-голубые глаза с тёмными ресницами. Аккуратная короткая стрижка, лёгкая изморозь серебра на висках, мужская рубашка с подвёрнутыми рукавами, жилетка, джинсы. Жёстко, сурово сжатый рот, а глаза – голубые льдинки, пронзительные и неласковые. Точёная и гибкая, как хлыст, фигура, от которой исходила сдержанная тигриная энергетика и уверенная в себе сила. Такая сила, наверно, была у первопроходцев, пересекавших на собачьих упряжках девственные снега Аляски... Пожалуй, слишком много Джека Лондона в последнее время, да. Женское естество трепетало и сдавалось под этим натиском. Вот только эти хлёсткие глаза и эта сногсшибательная харизма принадлежали не мужчине.

Разбирая мамины вещи после похорон, Надя нашла пароль от её закрытого от всех сетевого дневника. Бумаге мама, видно, не доверяла.

Они познакомились и полюбили друг друга давно, ещё будучи студентками, но мама вышла замуж в попытке жить «как все». Второй раз они нашли друг друга в интернете восемь лет назад. Мир был тесен для них: жили в одном городе, ходили по одним улицам, дышали одним воздухом, но... не видели друг друга. Пока маму что-то не привело на тот сайт. «Судьба, наверно», – писала она в дневнике.

Мама была замужем и растила Надю, Полина никогда не знала уз брака. Их снова бросило в объятия друг к другу.

«Она настаивала на моём разводе. Требовала, чтоб я ушла от Алексея. Надя уже большая девочка, вроде бы должна понять. Но я не смогла. Полина считала, что я дважды предала её: в первый раз, когда вышла замуж, а второй – когда не решилась разрушить свою семью. Она сказала, что я из трусости предала свою любовь. Наверно, она права. Горькая ирония в том, что вскоре после нашего расставания Лёша сам подал на развод: у него к тому времени уже два года была другая женщина. Казалось бы, для воссоединения не осталось препятствий, но Полина не приняла меня назад. Сказала, что больше не уважает меня, а жить с человеком, к которому нет уважения, невозможно.