Unknown - 750c76f11b82488fab6d954fe331a3ae

Компания была забавной. Два провинциальных служителя

Фемиды. Каждый - классическая патология. От столичных коллег они отличались лишь тем, что имели

“принципы” - точнее сказать, психологические мотивы.

По каждому рыдала психушка, в отличие от коллег из столицы, каждый из которых заработал всего лишь на пожизненное. А. - прокурор - тайно сочувствовал инквизиции, тайно в том смысле, что не обсуждал правоту Торквемады, абсолютно уверенный в его правоте. Этот фанатик считал, что принципы человечности и непогрешимости несовместимы, а стало быть, сажать нужно всех (впрочем, два года назад он очень сопротивлялся и напирал на свою невиновность).

Но А. был просто душкой рядом с господином судьей. Я познакомился с Б. через Мориса, его предшественника и убежденного соратника Хозяина. Морис уходил на пенсию и в лице Б. нашел себе замену. Причина, подкупившая Мориса, заключалась в биографии Б. Отец его был человеком известным и умер в тюрьме; его убили за политические убеждения. Приказ исполнили урки, то ли купленные администрацией, то ли поддетые на крючок своих понятий, так как вину несчастного обставили как изнасилование несовершеннолетней.

Морис полагал, что прокурор, вышедший из самых низов и сам хлебнувший горя, должен быть очень внимателен к уголовным делам, где фигурируют простые люди. Б. не слыхал о воззрениях Мориса, но я представляю его ироническую улыбку, если б он их услышал. Дело не в текучке, от которой тупеешь, теряя всяческое внимание к людям. Просто Б. ненавидел свое прошлое, нищету и унижения, а особенно - отца, своим идеализмом заставившего сына страдать. Б. шел на оправдательные приговоры с большой неохотой, часто даже против давления сверху. Вскоре его затолкали еще дальше, в какой-то городок, где он окончательно спился и умер от рака печени.

По счастью, я не успел приговорить ни одного невиновного. Мне пытались всучить одно скользкое дело, но я сначала отказывался, затем водил начальство за нос, а позже уехал в отпуск - к тебе.

Вернувшись, я узнал, что кандидата в заключенные, которого мне пытались подсунуть, все-таки посадили.

Продолжать работу было смерти подобно. Я поднял биографии всех известных мне прокуроров, начавших свой путь из самых темных дыр страны, и обнаружил, что совершенно им не завидую. Воспоминания о проведенном месяце, плюс события моего прокурорского года - все это заставило сесть за письменный стол; работалось очень легко. Не было сил остановиться. В конце концов я сказал “нет” дальнейшему напору слов и закончил довольно объемистую повесть. Теперь нужно было показать ее издателям, и я вернулся в столицу.

В городе я сразу посетил два дома: красный на окраине, знакомый мне так хорошо, и белый в центре, где бывал с самого детства. Хозяин выслушал мои объяснения спокойно и даже с каким-то замешательством. Он, видимо, не ждал объяснений, но был весьма тронут. Я не стал просить его о дальнейшем и лишь поблагодарил за помощь. В одном журнале моя повесть, кажется, понравилась, и хоть ее так и не опубликовали, но приняли меня в штат редакции. Так меня призвали на журнальную войну.

Со временем стало ясно, что в этой бойне нет ни цели, ни героев, ни игры. Господа превратили искусство в сведение личных счетов. В течение первых двух месяцев я втянулся в их позорную бойню. Вкалывал как проклятый, приходил домой и не мог смотреть на свои рукописи, не мог видеть свое отражение в зеркалах, а противников считал кончеными уродами. Читать я не мог: все казалось пошлым бредом. В редакции строчил опровержительные статьи, защищался и нападал.

Свистопляска не замолкала даже ночью. Змеелюди струились и кусали, хрустели их позвонки под ногами.

Сдавленные хохот и вой переворачивали мои внутренности, и чтобы привести их в покой, я заливался пойлом, без которого работабыла физически невозможна. Если бы мне пришло в голову покончить с собой, то даже этот шаг не стал бы решением проблемы

- противники могли принять мою смерть за полную капитуляцию. Я был слишком молод для этой работы, слишком выкладывался, глядя на вечных подростков, в коих мне хотелось обнаруживать боевую силу духа и свет идеалов.

Вскоре я остыл. Должно быть, перегорел. Из всего, что создано человеком, из всех наших неотменимых систем я не нашел ни одной действительно неотменимой.

Это дань иллюзии, которая меняется быстрее идей. Идеи пролетали сквозь меня точно камни сквозь тень; идеи плодятся почкованием, неудержимо, словно раковые клетки, и главное - не стать их жертвой. Как много идиотов, погибших ради идеи, но еще больше дураков, которых использовали те, сгинувшие в великой луже прогресса. Одно пожирает другое, но все - лишь плод дикой природы и неудержимого почкования.