Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

каким является сейчас, в данный момент. Для близких это настоящий кошмар. В

подобных ситуациях именно они становятся главными жертвами. Тим, чего вы

рассчитываете добиться с этим пациентом?

– Если убрать часть опухоли и освободить немного места, то можно выиграть ему

время, – отозвался тот.

– Но сможет ли операция изменить его личность в лучшую сторону?

– Ну, может и помочь.

Я ответил не сразу.

– Что-то я в этом сомневаюсь, – наконец заключил я. – Но это ваш пациент. К

тому же я его вообще не видел. Вы уже поговорили с ним и его семьей?

– Да.

– Так, уже девять, – прервал я совещание. – Давайте посмотрим, что там у нас с

койками, чтобы понять, можно ли приступать к операциям.

Через час Тим и Сами начали оперировать румынку. Бóльшую часть времени я

просидел на скамейке, прислонившись спиной к стене, пока они не спеша удаляли

опухоль. Свет в операционной был приглушен, поскольку Тим и Сами

пользовались микроскопом, так что я задремал, убаюканный привычными

звуками: пиканьем анестезиологических мониторов, шумом аппарата

искусственной вентиляции легких, голосом Тима, дающего указания Сами и

операционной медсестре Агнес, шипением вакуумного отсоса, с помощью

которого Тим удалял опухоль из головы пациентки. «Зубчатые щипцы… зажим

Эдсона… диатермические щипцы… Агнес, пожалуйста, тампон… Сами, можешь

здесь отсосать?… Тут немного крови… Ага, получилось!..»

Слышал я и тихий разговор двух анестезиологов, сидевших у дальнего конца

операционного стола рядом с аппаратом для анестезии, на мониторе которого

отображались данные о жизненных функциях пациентки – о работе ее сердца и

легких. Эта информация была представлена в виде изящных ярких линий и цифр

красного, зеленого и желтого цветов. Издалека, из предоперационной, время от

времени доносились смешки и болтовня медсестер, готовивших инструменты

перед следующей операцией, – все они были моими хорошими друзьями, бок о

бок с которыми я проработал много лет.

«Будет ли мне всего этого не хватать?» – спрашивал я себя. Этого странного,

неестественного места, столько лет прослужившего мне родным домом; места,

предназначенного для разрезания живой человеческой плоти, а в моем случае –

человеческого мозга; места без окон, стерильно-чистого, с кондиционированным

воздухом, ярко освещенного, где по центру под двумя огромными дисками

операционных ламп стоит длинный стол, окруженный всевозможными

приборами. Или же через несколько недель, когда настанет время, я просто уйду

отсюда навсегда без каких-либо сожалений?

Когда-то давно я думал, что нейрохирургия – занятие для гениев, которые

способны мастерски орудовать и руками, и мозгом, совмещая науку и искусство. Я

был убежден, что нейрохирурги – раз уж они имеют дело с мозгом, в котором

рождаются человеческие мысли и чувства, – необычайно мудрые люди, что уж

им-то наверняка удалось постичь глубочайший смысл жизни. В молодости я

просто принял к сведению, что физическое вещество нашего мозга производит на

свет нематериальные мысли и чувства. И я верил, будто работу мозга можно

объяснить и понять. Однако, став старше, я пришел к выводу, что мы не имеем ни

малейшего представления о том, как именно в физической материи зарождается

неосязаемое сознание. Этот факт все больше и больше подпитывал мое

любопытство и восхищение, но одновременно меня тревожило понимание того,

что мой мозг – подобно всем остальным органам моего тела – стареет, что стареет

мое «я» и мне никак не узнать, что конкретно во мне могло измениться. Я смотрю

на старческие пятна на морщинистой коже моих рук – рук, которые сыграли

центральную роль в моей жизни, – и гадаю, как выглядел бы мой собственный

мозг на томограмме. Я переживаю из-за возможной деменции, от которой умер

мой отец. На томограмме, сделанной за несколько лет до его смерти, мозг

напоминал головку швейцарского сыра – с огромными отверстиями и пустотами.

Я знаю, что моя память уже вовсе не такая превосходная, как раньше. Подчас мне

сложно запомнить чье-то имя.

Мои познания в нейронауке лишают меня утешительной надежды на какую бы то

ни было жизнь после смерти и на повторное обретение всего, что было утеряно за

долгие годы усыхания мозга. Я слыхал, что некоторым нейрохирургам их

профессия не мешает верить в существование души и загробной жизни, но для