Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

пенсию, утрачиваю чувство отстраненности от пациентов. Вскоре мне предстоит

примкнуть к низшему классу – классу пациентов – так же было и до того, как я

стал врачом. Не быть мне больше одним из избранных.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина.

– Итак, что произошло дальше? – спросил я у Фэй.

– Его положили к нам в десять вечера, и мистер С. хотел было провести операцию,

но анестезиологи отказались: мол, шансов пойти на поправку у пациента нет, да и

заниматься этим ночью они не хотели.

– Ну, операцией ему не навредишь. Хуже мы вряд ли сделаем, – сказал кто-то с

задних рядов.

– Но есть ли хоть какие-то реальные шансы на то, что он поправится? – спросил я

и тут же продолжил: – Хотя, если честно, на его месте я бы, наверное, все-таки

попросил меня прооперировать. А вдруг поможет? Мысль о том, чтобы провести

остаток жизни парализованным в безликой палате вместе с другими немощными

стариками, наводит на меня ужас… Уж точно я бы предпочел умереть на

операционном столе.

– Мы решили оставить все как есть, – ответила Фэй. – Сегодня же отправим его в

местную больницу, если, конечно, там найдется свободная койка.

– Надеюсь, его примут обратно. Нам тут не нужна еще одна Рози Дент.

Рози было восемьдесят. В начале года у нее развился инсульт, и терапевт из нашей

же больницы буквально заставил меня положить Рози в нейрохирургическое

отделение. Мне довелось выслушать столько жалоб и угроз на случай, если я

откажусь принять ее в качестве неотложной пациентки, что я сдался, хотя в

нейрохирургической операции она не нуждалась. Впоследствии отправить Рози

домой оказалось невозможно, и она провела в отделении семь месяцев, пока нам

наконец не удалось уговорить дом престарелых взять ее к себе.

Это была обворожительная, не склонная жаловаться пожилая леди, и мы все ее

полюбили, пусть даже она и занимала драгоценную койку, предназначенную для

тех, кто перенес операцию.

– Думаю, все будет в порядке, – заверила меня Фэй. – Это только наша больница

отказывается принимать пациентов обратно из нейрохирургического отделения.

– Еще пациенты? – поторопил я ее.

– Мистер Уильямс, – сказал Тим. – Я надеялся поместить его последним в ваш

список на сегодня, сразу после девушки с менингиомой.

– Что с ним?

– У него были эпилептические припадки. В последнее время вел себя немного

странно. Раньше работал инженером или кем-то вроде того. Фэй, покажи снимок,

пожалуйста.

На стене перед нами высветилась томограмма.

– Что на ней видно, Тирнан? – спросил я одного из самых младших интернов.

– Что-то в лобной доле.

– А можно точнее? Фэй, запустите последовательность «инверсия –

восстановление».

Фэй показала несколько других снимков, сделанных так, чтобы можно было

лучше разглядеть опухоли, поражающие мозг, а не просто смещающие его.

– Судя по всему, наблюдается инфильтрация левой лобной доли и большей части

левого полушария, – сказал Тирнан.

– Да, – подтвердил я. – Мы не можем удалить опухоль: она слишком обширна.

Тирнан, каковы функции лобных долей?

Тот молчал, не решаясь ответить.

– Что происходит, если повредить лобные доли? – конкретизировал я вопрос.

– Происходит изменение личности, – незамедлительно ответил Тирнан.

– И что это значит?

– Они становятся расторможенными, типа без комплексов… – ему было сложно

подобрать слова.

– Что ж, – сказал я, – в качестве примера расторможенного поведения врачи

любят приводить мужчину, который писает прямо посреди поля для гольфа.

Лобные доли управляют нашим поведением в соответствии с социально-

нравственными нормами. При повреждении лобных долей наблюдаются самые

разные изменения в социальном поведении – практически всегда в худшую

сторону. Среди наиболее распространенных – внезапные вспышки агрессии и

приступы иррационального поведения. Люди, которые раньше были добрыми и

внимательными к другим, становятся грубыми и эгоистичными, и, кстати, их

умственные способности при этом могут ни на йоту не пострадать. Человек с

поврежденными лобными долями редко отдает себе отчет в случившемся. Как

наше «я» может понять, что с ним что-то не так? Ему не с чем себя сравнивать.

Откуда мне узнать, что я такой же человек, каким был вчера? Я могу лишь

предположить, что такой же. Наше «я» уникально, и оно знает себя только таким,