Ахто Леви - Улыбка Фортуны

Перед тем как этому случиться, он много думал. Лишить человека жизни может только закон, тот же, кто лишает жизни человека незаконно, является убийцей. Если Орас или кто-нибудь из его людей убьют его — они убийцы; если он убьет кого-нибудь из них, — он убийца, ибо в обоих случаях это происходит незаконно и без суда, просто потому, что первым нужно избавиться от него как от свидетеля, не желающего разделить с ними их дело и судьбу, а ему нужно избавиться от их преследования.

Но он додумался еще и до такой мысли. Те, кто во время войны был на стороне оккупантов, сегодня вышли из лесов, сдались на милость победителей, с тем чтобы быть затем осужденными или помилованными, но так или иначе приобрести душевное равновесие и возможность жить общественной жизнью. Те же, кто охотился на его, Серого Волка, жизнь, фактически остались в лесах, где и были врагами, ибо продолжали грабить и убивать, считая себя на вражеской территории.

Следовательно, если за Серым Волком как за беглецом из тюрьмы и вором охотилось правосудие и он поставлен вне закона, так и за ними правосудие охотилось, и они тоже были вне закона, хотя, быть может, об их деятельности закону было еще неизвестно. И, стало быть, перед лицом закона все они — одна сторона, один двор, то есть он и его враги, они — враги общества. Значит, их внутренние дела, как внутренние дела во вражеской армии, правосудия не должны касаться. Ведь если б оккупировавшие когда-то Эстонию фашисты перестреляли друг друга, разве это касалось бы правосудия советской Эстонии?..

И подумал он, что если это так, то Орас, убив его, возможно, в глазах закона и не убийца, раз он убил себе подобного. Тогда, убив Ораса, Серый тем более не убийца. Голодные волки едят друг друга... Орас страшен не только Серому, он лютый враг всего общества, советской власти. Эти мысли созревали по мере того, как ширилось и искало выхода отчаяние Серого. Рождалась решимость рассчитаться с Орасом, и Серый инстинктивно искал этому моральное оправдание.

Он убил своих врагов, тех, кто покушался на его жизнь, они нарушали барьер безопасности, они слишком близко подошли к затравленному волку, так близко, что это стало для него опасным.

В лесу было тихо и тепло, когда он уходил с хутора, где это совершилось. Падали мокрые снежинки, и он им радовался — они скрывали следы его лыж. К утру он пришел под Пярну, к реке, и сидел у старого рыбацкого баркаса, наблюдая, как льдины в одиночку и группами стремились в море.

Льдинам предстояло превратиться в воду, но что предстояло ему, Серому Волку? Если превращаться — в кого? Если в человека,— как? Посмотрев на гнилой и дырявый, видавший виды старый баркас, он подумал о себе, что тоже, хотя и не стар еще, но уже дырявый и видавший виды, только баркас честно отслужил, а он — нет. Его родили для жизни. Но родили-то его люди... Значит, он жить должен среди них, а не в лесу.

Он достал свои пистолеты и, немного поколебавшись, бросил их в реку. Оружия он больше носить не будет. Тем не менее, выбросив пистолеты, он себя почувствовал как-то неуверенно. Ведь до сих пор он полагался только на пистолеты. А теперь на что полагаться? Или бояться больше некого?

Но против правосудия с пистолетами не повоюешь. А потом, он устал бояться... Он вспомнил, как обычно поступали воры, убивавшие своих врагов в тюрьме или в колонии, — они шли на вахту и заявляли о себе. Может, и ему идти и заявить о ликвидации Ораса, может, это ему зачтется, ведь он бандитов убил?.. Эта мысль как пришла так и ушла; никогда никому он не скажет об этом, и эту тайну скроет болото. Навсегда. Чтобы не всплыли ни тайна, ни ненависть.

...Луна. Сугробов блеск звучащий. В недолгой и смятенной тишине последний волк из последней чащи скользнет, как призрак, в смутный мир теней... Какой короткой стала волчья ночь! Как бьют огней удары ножевые, какой вдали зловещий гул и звон, как вытесняет запахи живые привычная промышленная вонь! И затаилась быль, как будто небыль, в мертвящей и незнаемой тоске... Знать, чует — ждать недолго, до выстрела ли, до ножа...

Он смотрел на снег, снег был синий. Этот весенний снег был синий, да и воздух был синий; он обратил внимание, как красиво все вокруг, как покойно и чисто. Значит, даже снег может быть разноцветным...

И тогда он пришел в Таллин. Пусто было в душе, а если бы в ней звучала музыка, это были бы звуки вагнеровской «Гибели богов» или «Реквием», это был бы траур по собственной мятежной душе. Он шел сначала к Альме.

Двери ему открыл худой юноша в очках, в халате. На вопрос об Альме он сказал, что она умерла. И, обратив внимание на странное выражение лица Серого, юноша сочувственно спросил, кем ему Альма приходилась. И Серый сказал: