Марк Марциал - Эпиграммы

Жирная птица с двора, будет болотная дичь,

15 Да и такая, какой и Стелла лишь изредка кормит…

Больше того: я тебе вовсе не буду читать.

Лучше уж сам мне читай «Гигантов» своих иль «Эклоги»,

В коих к бессмертным стихам близок Вергилия ты.

Клавдия родом пускай Руфина из синих британцев,

Но обладает она чисто латинской душой.

Как хороша и стройна! Ее италийские жены

Римлянкой могут считать, Аттики жены — своей.

5 Боги ей дали детей, рожденных верному мужу,

Дали надежду иметь в юности снох и зятьев.

Да осчастливят ее небеса единым супругом,

Да осчастливят навек благом троих сыновей.

256

Мази, корицу, и всю отдающую тлением мирру,

И фимиам, что сгорел наполовину в костре,

И киннамон, что тобой со стигийского ложа украден,

Ты из поганой верни пазухи, подлый Зоил!

5 Наглые руки у ног воровству научились, наверно:

Не удивляюсь, что раб беглый стал вором теперь.

Лупу ты, Урбик, не верь, когда он тебя убеждает

Стать отцом: ничего меньше бы он не хотел.

Это уловка ловца: для виду желать, не желая;

Будет не рад он, коль ты просьбу уважишь его.

5 Пусть, что брюхата она, Коскония чуть заикнется,

Как побледнеет тотчас хуже родильницы Луп.

Впрочем, для виду, что ты совет его дружеский принял,

Так ты умри, чтобы он думал, что стал ты отцом.

Если, как стоик, ты смерть, Херемон, восхваляешь без меры,

Должен я быть восхищен твердостью духа твоей?

Но ведь рождает в тебе эту доблесть кружка без ручки,

Да и унылый очаг, где даже искорки нет,

5 Вместе с циновкой в клопах и с брусьями голой кровати,

С тогой короткой, тебя греющей ночью и днем.

О, как велик ты, когда без черного хлеба, без гущи

Красного уксуса ты и без соломы живешь!

Ну, а коль был бы набит подголовок твой шерстью лаконской,

10 Если б с начесом лежал пурпур на ложе твоем,

Если б и мальчик тут спал, который, вино разливая,

Пьяных пленял бы гостей свежестью розовых губ, —

О, как желанны тебе будут трижды Нестора годы,

И не мгновенья во дню ты не захочешь терять!

15 Жизнь легко презирать, когда очень трудно живется:

Мужествен тот, кто сумел бодрым в несчастии быть.

Странно тебе, что стихи Северу ученому шлю я,

Если, ученый Север, я приглашаю тебя?

Пусть и амбросией сыт, и нектар вкушает Юпитер,

Все же приносим ему мы и кишки и вино.

5 Раз тебе все от богов даровано, раз не желаешь

Сверх своего получать, что же тогда ты возьмешь?

Если ты видишь, что я, Телесфор, сгораю желаньем,

Много ты просишь, — а вдруг я откажу, что тогда?

И, коль тебе не сказал я, поклявшись, «я дам», не помедля

Властные прелести ты тотчас же прячешь свои.

5 Что, если мой брадобрей, занеся обнаженную бритву,

Вольной и денег себе вдруг бы потребовал с нас?

Я обещал бы, но тут ведь не как брадобрей он просил бы,

Но как разбойник, а страх — это всесильная вещь.

Если же бритва в кривом у него бы лежала футляре,

10 Ноги и руки тогда б я брадобрею сломал.

Ты-то не бойся, но страсть совсем по-иному унявши,

На ветер всю я твою жадную алчность пошлю.

На пальцах у Харина по шести перстней,

Не снимет он ни ночью их,

Ни даже в бане. Почему, вы спросите?

Да у него нет ящика.

Просишь сказать, для любви Хиона милей иль Флогида?

Краше Хиона собой, но у Флогиды огонь.

Этим огнем возбудить могла бы она и Приама,

С ней бы и Пелий-старик старость свою позабыл.

5 Этим зажечься огнем пожелает любовнице каждый,

И не Гигия, — Критон только его и уймет.

Ну а Хиона лежит и не чувствует, слова не скажет,

Будто и нет ее здесь, будто бы мрамор она.

Боги! Коль можете вы столь великое дело исполнить

10 И, коль угодно вам, дар столь драгоценный подать,

Дайте Флогиде вы стан, каким обладает Хиона,

Дайте Хионе такой, как у Флогиды, огонь.

По языку Нанней — супруг, по рту — хахаль,

Который гаже щек «Из-под стены» девки,

Кого в окно вертепа увидав голым,

Срамница Леда из Субуры дверь держит

5 И лучше поцелует в чресла, чем в губы,

Кто по проходам всем недавно лез в чрево

И был способен, как знаток, сказать точно,

Мальчишку иль девчонку носит мать в брюхе, —

Ликуйте, жены! Все теперь пошло прахом:

10 Поднять уже не может он язык блудный.

Однажды в распаленных он застрял чреслах,