Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Я тоже критиковал Ельцина, но за «консерватизм». Это была своего рода наспех придуманная уловка, чтобы запу­тать суть вопроса. На самом деле я боялся, что радикализа­ция Перестройки, предложенная Ельциным, настолько напу­гает членов цк, что они опрокинут и те идеи дальнейшей де­мократизации и десталинизации, которые были заложены в докладе. Свое выступление я использовал также для критики Лигачева за его руководство Секретариатом ЦК, поддержав тем самым Ельцина в этой части его выступления.

Мои страхи все же оказались напрасными. Обрушившая­ся на Ельцина критика увела участников пленума от сущест­ва доклада. Горбачев был мрачен. Во время перерывов на не­го упорно нажимали в том плане, чтобы наказать Ельцина, вплоть до исключения его из членов ЦК. Столь же упорно он возражал против подобных предложений. Видимо, Горбачев решал для себя трудную задачу. У меня лично складывалось впечатление, что Михаил Сергеевич готовил для Ельцина бо­лее высокое положение в партии. Возможно, что это только впечатление. Но в высшем эшелоне власти поговаривали о подобном варианте. Новые «небожители» испугались анти- номенклатурной линии московского секретаря.

Конечно, октябрьский эпизод не с неба свалился. В По­литбюро и на Секретариате ЦК упорно формировалось «мнение», что Ельцин потакает демократам, что его надо «приструнить», что он слишком круто расправляется с мос­ковской городской элитой. Эта точка зрения отвечала на­строениям и многих местных «вождей» Москвы, которые всеми силами пытались остаться у власти. Москва стала объ­ектом постоянных придирок на Политбюро и на Секретари­ате, особенно со стороны Лигачева. Но поскольку характер Ельцина не отличается покладистостью, то, как говорится, нашла коса на камень.

Вся эта история практически отражала переход от скры­тых расхождений в партии к открытым, публичным. Мне лично показалось, что этап нового крутого поворота еще не наступил, что еще не исчерпан потенциал «постепенности», что общество еще не готово к публичному слому сложивше­гося режима. Но как бы то ни было, выступление Ельцина прозвучало как открытое предупреждение правящей элите о том, что ей все равно придется политически определяться — с кем и куда идти. Тем более что замечание Ельцина о затор­моженном характере, например, экономических реформ бы­ло справедливым.

Горбачев сказал мне как-то, что они с Ельциным договори­лись о встрече после ноябрьских торжеств 1987 года, чтобы обсудить вопрос о возможности отставки Ельцина, о чем по­следний попросил Горбачева еще в августе 1987 года. В этих условиях выступление Ельцина, с моей точки зрения, нару­шало эту договоренность. Спустя четыре года, где-то осенью 1991-го, Борис Николаевич сказал мне, что такого разговора не было...

С чего же началась вся эта запутанная история? Откуда взялась идея об отставке?

В августе 1987 года, когда Горбачев был в отпуске, на од­ном из заседаний Политбюро обсуждалась записка Ельцина о порядке проведения митингов в Москве. Борис Никола­евич предложил вариант, по которому все митинги проводи­лись бы в Измайловском парке по типу Гайд-парка в Лондо­не. Это предложение неожиданно вызвало острую критику. Ельцин пытался что-то объяснить, в частности сказал, что написал эту записку по поручению Политбюро. Но все сде­лали вид, что никакого поручения не было. Обвинения сыпа­лись одно за другим. Ельцина обвинили в неспособности по­ложить конец «дестабилизирующим» действиям «так назы­ваемых демократов» в Москве.

Честно говоря, я тоже растерялся, наивно полагая, что вопрос возник спонтанно. Выступая, я выразил недоумение по поводу характера обсуждения. Меня встревожило то, что мы в Политбюро скатываемся к практике старых «прорабо­ток». Я, конечно, не знал, что этот эпизод подтолкнет Ельци­на к мысли об отставке. В целом же заседание оставило у ме­ня горький осадок.

Подобные «разносы» отражали суть обостряющейся ситу­ации. Они случались, как правило, когда «на хозяйстве» ос­тавался Лигачев, замещая Горбачева. Нечто похожее случи­лось и со мной. Я имею в виду проработку на закрытом засе­дании Политбюро в связи с публикацией в «Московских новостях» информации о кончине писателя Виктора Некра­сова. С Егором Яковлевым мы договорились, что появится короткая заметка. Егор Лигачев запретил что-либо печатать по этому поводу. Но некролог был напечатан. Он и вызвал бурю возмущения у Лигачева, ибо авторы некролога осмели­лись скорбеть, по его словам, по «антисоветчику». На сле­дующий день в Ореховой комнате, там, где собирались перед общим заседанием и предварительно решали все вопросы повестки дня только члены Политбюро, Лигачев обратился ко мне со словами: