Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Вдруг звонок от Горбачева:

— Ты зачем придираешься в Викулову?

Тон был агрессивный.

— Я не придираюсь. Проверяется письмо из самой редак­ции.

— Ты брось. Я тебя знаю. Мне известны твои предвзятос­ти. Прекрати расследование.

Телефон замолк. Позднее я узнал, что в это время у него в кабинете сидел Воротников, тогдашний руководитель РСФСР. Журнал был российский, а не всесоюзный. Через какое-то время Викулову все-таки пришлось уйти из редак­ции. Но, к сожалению, нормального, уравновешенного, авто­ритетного человека туда назначить не удалось. Юрий Бонда­рев посетил Горбачева и настоял на назначении редактором Куняева, человека нетерпимого, превратившего журнал в один из антиперестроечных рупоров, оплотов социалистиче­ской реакции.

Упрек в предвзятости был не первым. Как только я ока­зался во главе отдела пропаганды, это было летом 1986 года, я поставил вопрос о смене главного редактора журнала «Огонек» Анатолия Софронова. Этот журнал на протяжении многих лет служил пристанищем всякой серости, травил тех писателей, композиторов, журналистов, взгляды и оценки которых не совпадали с огоньковскими. Журнал использо­вался партийным аппаратом в качестве идеологической ду­бины.

Моя первая попытка освободиться от Софронова окончи­лась неудачей. Михаил Сергеевич сказал, что я неправильно отношусь к Софронову. Ему, Горбачеву, известно, что у меня к этому человеку личная неприязнь и я хочу с ним распра­виться. Софронова поддержали Лигачев, Кириленко и другие члены Политбюро. Но через некоторое время все-таки уда­лось сдвинуть его с насиженного места, но вовсе не по про­фессиональным причинам, а потому, что Софронов запутался в финансовых делах. Этот факт по большому счету кажется мелким, но я упоминаю о нем для того, чтобы показать, како­ва была реальная обстановка в начале Перестройки.

Еще пример. По какому-то поводу Горбачев проводил оче­редное совещание. Даже не помню, где это было (но не в Кремле). Я не участвовал в нем. Вдруг телефонный звонок, велено прибыть к Горбачеву. Приехал. Собрание уже закон­чилось. Разъезжались. Горбачев ждал меня на крылечке. Пригласил в свою машину — там была и Раиса Максимовна.

— Тебе звонил Илья Глазунов?

— Звонил.

— Ты почему не разрешил продлить его выставку в Ма­неже?

— Во-первых, она идет уже месяц, как и запланировано, а во-вторых, продлевать или не продлевать — дело не мое, а Министерства культуры. Причина простая — там на очереди выставка другого художника, не менее известного и уважае­мого.

— Глазунов — крупный художник, — продолжал Михаил Сергеевич. — Я знаю его лично. Народ его любит. Выставку надо продлить. А ты поправь свое поведение, иначе мы не сможем дальше понимать друг друга. Это была единственная прямая угроза за все время нашей совместной работы. Ду­маю, что он потом и сам пожалел о ней, ибо несколько дней подряд ежедневно звонил, чаще всего без всякого повода.

Достаточно плотно занимался я в это время и религией. Будет справедливым сказать, что в Политбюро возникло как бы молчаливое согласие в том, что дальнейшая борьба с ре­лигией и преследование священнослужителей аморальны и противоречат принципам демократической Реформации. Публично признавать варварство большевиков никто, конеч­но, не хотел, но и желающих защищать его не оказалось. КГБ со скрипом шел на некоторое ослабление своего прямо­го руководства этой сферой, начатого еще по инициативе Дзержинского.

Я горжусь тем, что, занимаясь в Политбюро культурой, информацией и наукой, принимал в начавшемся оздорови­тельном процессе активное участие, в том числе и в сфере религиозной деятельности. Сам себя к активным верующим не отношу, но крещен. Равно как и дети, внуки и правнуки. Мать ходила в церковь до конца своих дней. До сих пор в родительском доме висят иконы, они никогда не снимались. Так уж получилось, что за всю свою жизнь я не прочитал ни одной атеистической лекции или доклада, не провел ни одного совещания по атеистической пропаганде. А потому мне сегодня особенно неприятно видеть некоторых партий­ных «обновленцев», тех, кто еще вчера активно разоблачал «религиозное мракобесие», а сегодня неистово крестится, особенно тогда, когда телекамеры направлены на них, «но­воверующих». Может быть, каются? Едва ли. Впрочем, Бог с ними.

Меня всегда приводили в смятение разрушенные церкви, склады и овчарни в храмах. По дороге из Москвы в родной Ярославль, по которой я проезжал сотни раз, стояли десятки порушенных памятников как немые свидетели преступлений режима. Однажды, году, наверное, в 1975-м, будучи в отпу­ске (работал в это время в Канаде), я поднял этот вопрос пе­ред Андроповым. Он внимательно выслушал меня, согласив­шись, что подобные пейзажи производят плохое впечатление на иностранцев, ему уже докладывали об этом. В моем при­сутствии Андропов дал кому-то указание по телефону изу­чить вопрос, но все на этом и закончилось. Его интересовала не суть дела, а впечатления иностранных туристов.