Яковлев Александр - Век Филарета

— Помню, ваше сиятельство, мне года два назад преосвящен­ный воронежский писал, как обомлел, услышав из уст графа, ревизовавшего учебные заведения губернии, что «французская пословица гласит: нет пророка в своем отечестве». Приписать слова Иисуса Христа французской пословице значит вовсе не брать в руки Евангелие!

Князь развел руками.

-Увы, увы!.. Мне-то он стал вполне ясен, когда молодым бросил свою любимую, красавицу бесприданницу Вареньку Язы­кову ради недалекой, но богатой Софьи Бибиковой... которой ныне помыкает, как турецкий паша!

— Не могу сдержать недоумения,— вздохнул митрополит,— неужто государь не смог найти более достойного человека?

— Ваше высокопреосвященство! Да где ж там остались до­стойные? — с долей

покровительственности улыбнулся князь.— Для большинства нашего дворянства вера давно перестала быть жизненным интересом. Они исполняют лениво положенные обряды, да и то не слишком усердно. Толстой — один из многих.

— Слепые вожди слепых...— тихо произнес Филарет.— Оста­ется уповать на милость Господню.

— Да на ваши молитвы! — почтительно поклонился князь.

4 апреля 1866 года в четвертом часу дня император совершал обычную свою прогулку по Летнему саду. Александр Николаевич с привычной благосклонностью отвечал на приветствия гуляющих и беседовал со своим племянником, герцогом Николаем Лейхтенбергским, и племянницей, принцессой Марией Баденской. Настроение у него было прекрасное. На боковой аллее он заметил знакомую тоненькую фигурку. Неудержимо тянуло подойти, но невозможно было самодержцу всероссийскому ни с того, ни с сего заговорить с одной из своих подданных. Но как же он любил эту юную и прекрасную подданную, княжну Екатерину Долго­рукую! В нахлынувшей страсти позабыты были жена и дети, дела государственные отошли в сторону. Ему нужна была только Катя! Коляска государя стояла у ворот. Александр Николаевич под­садил племянницу. Подскочивший полицейский помог набросить на плечи шинель. Кучер уже теребил вожжи. Лошади нетерпеливо переступали копытами по булыжной мостовой...

И вдруг стоящий в толпе молодой, высокий и сутулый, угрюмый лицом, в потертом пальтишке вытащил из-за пазухи пистолет и выстрелил в государя. Мимо!.. Пистолет выпал из дрожащей руки. Все оцепенели.

Дима Каракозов побежал по набережной к Зимней канавке, за ним устремились городовой и жандарм. Александр Николаевич ощупал левый бок — вроде цел. Слава Тебе, Господи!

Гром грянул, но потрясенная Россия в радости от спасения монарха не осознала подлинного значения каракозовского выстрела.

Владыка Филарет тотчас по получении ужасного известия отслужил в Чудовом благодарственный молебен, который по требованию народа повторил на переполненной москвичами Собор­ной площади Кремля. Все пребывали в радостном возбуждении, но он-то помнил свои слова императрице после падения Реута. По всему судя, начиналась вторая половина царствования государя Александра Николаевича, темная... Что ж, он сделал, что мог. Больше его в сей жизни ничего не держало.

Пасху 1867 года Филарет встретил также в немощи и смог отслужить в своей домовой церкви только светлую заутреню. В мае переехал в Гефсиманию. Он ждал кончины.

Накатывали воспоминания. Владыка Платон, помнится, рас­суждал: «В чем же состоит Евангельский покой? Состоит в спо­койствии совести. А совести спокойствие тогда есть, когда она тебя ничем не задирает; когда ты в пустынном труде над приме­нением всех полученных от Бога сил и способностей так распо­лагаешь своим состоянием, что исправление дел мирских не от­влекает тебя от Бога; когда служишь добродетели всеми силами души без всякой примеси корыстолюбия и честолюбия...» Можно ли быть уверенным, что всегда доставал до указанного образца? Увы мне!

В один из вечеров после чтения увещевательной песни свя­тителя Григория Богослова рука сама потянулась к перу.

Близок последний труд жизни, плаванье злое кончаю.

И уже вижу вдали казни горького зла:

Тартар ярящийся, пламень огня, глубину вечной ночи,

Скрытое ныне во тьме, явное там в срамоте.

Но, Блаженне, помилуй и, хотя поздно, мне даруй

Жизни остаток моей добрый по воле Твоей.

Много страдал я, о Боже Царю, и дух мой страшился

Тяжких судных весов, не низвели бы меня.

Жребий мой понесу на себе, переселяясь отсюда скорбям, снеда­ющим дух.

Жертвой себя предая.

Вам же, грядущие, вам заветное слово: нет пользы Жизнь земную любить.