красе.
- Так ты шьешь? - тут же раздался знакомый голос: нежный и твердый, благородный,
женственный и глубокий.
- Да, мадам, - ответила девушка.
- Откуда ты? - снова спросила рыжая незнакомка, всё еще не оборачиваясь.
- Я родилась в Турине, мадам, - неуверенно ответила Готель тем, что очередным туманным
утром рассказывал ей старик Парно, - меня взяли цыгане совсем маленькой, когда на город напала
чума. И я выросла у них, но вчера уж минула неделя, как я их оставила.
Женщина повернулась, и тогда девушка первый раз в жизни увидела, как глубоки были её
глаза:
- Кому ты молишься, дитя? - спросила она с радушным вниманием.
- На сестрицу мою, Сару Кали, - робко ответила Готель, на что женщина почему-то невольно
улыбнулась и снова отошла к окнам.
- Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Здесь тебе ничто не угрожает, - сказала она и
увидела, как просияли глаза у её молодой гостьи. - Но ты будешь шить, - каким-то угрожающе
серьезным голосом, при всей своей внешней теплоте и благосклонности, добавила она.
- Да, мадам, - постаралась так же серьезно ответить девушка, - но могу ли я узнать ваше имя?
- Меня зовут сестра Элоиза, - словно утратив интерес к общению, ответила та.
За несколько недель Готель сшила новую одежду всем монашкам, и те были невероятно
благодарны ей за это; отвели самую светлую комнату для работы, и привозили весь нужный
материал, стоило только девушке открыть рот. Сестру Элоизу она почти не видела; та практически
не появлялась в монастыре, но странное ощущение преследовало девушку и всех остальных
живущих здесь. Казалось, что настоятельница видит и знает все, что происходит в стенах её
монастыря. Живущие здесь не боялись её, вовсе нет! Скорее, уважения к сестре Элоизе, было
совершенно незыблемо в этих стенах.
Теперь Готель чувствовала себя здесь, как дома. Она не посещала службы. Она была
предоставлена своему личному распорядку. Утром выходила в лес на прогулку, по возвращении
завтракала со всеми, а потом принималась за работу. Шила. Монахини не нуждались в
разнообразно гардеробе, а потому, по большей части, девушка шила на продажу. Одежду
забирали, отвозили, и больше она никогда её не видела. Однажды, когда сестра Элоиза была в
монастыре, Готель предложила сшить ей платье, но та, отказавшись, лишь впала в тоску. Девушка
с досады расплакалась и стала просить прощения, но настоятельница погладила её по голове и
сказала, что рассталась со своим всевольным прошлым, с тех пор как потеряла своего несчастного
мужа.
Готель шила невероятно много; добавляла новые элементы и линии в свои творения; в её
коллекции, казалось, не было ни одного похожего туалета; так что порой, ей было чрезвычайно
трудно расставаться с ними, но это было её платой людям, подарившим ей покой и счастье
заниматься любимым делом. А дела её шли настолько хорошо, что настоятельница стала лично
следить, чтобы нуждам девушки отдавали самое пристальное внимание; и при каждом её
возвращении Готель бежала к ней и благодарила за все, чем была обязана этой великой женщине.
В один из таких дней девушка застала её в библиотеке и принялась умолять тоже принять её в
монахини, на что сестра Элоиза, даже не взглянув в её сторону, мгновенно закрыла этот вопрос,
словами вроде, что церковная жизнь не для неё. Это была уже вторая оплеуха, которую Готель
получила от жизни. В первый раз старик Парно сказал, что цыганская жизнь не для неё, но тогда
это было не так обидно. Но второй раз ощутить себя чужой, отрезанным ломтем, отшельницей во
всяком мире; в конце концов, это было необычайно неприятно. К чему столько правды, если не
знаешь что с ней делать? Готель почувствовала, будто что-то треснуло и затихло в её сердце, но
она не заплакала; и, возможно, потому, что в тот момент в её сердце отшумело детство; его дух
рассеялся где-то там же, среди сотен книг, среди запаха их страниц и чернил. Еще много раз потом
девушка приходила туда, пытаясь, может быть, уловить его следы, но не находила ничего, кроме
прописанных на полках романов, летописей и фолиантов. Некоторые из них были действительно
красивы. С массивными обложками и расшитыми на них буквами. В каждой их этих книг таилась
своя история, мудрость, хранимая веками; и, прикасаясь к ним, Готель чувствовала, как начинает
трепетать от восхищения её душа; и тогда, пожалуй, единственное, о чём она могла сожалеть это
Читать дальше
