Неизвестно - Марамзин

И тут он увидел в продаже арбуз. «Я куплю ей арбуз, — подумал Иван Петрович, восхищаясь собой. — Ничего, донесу как-нибудь, неужели же не донесу?»

Покупка арбуза — это дело настолько неясное, темное, скрытое в себе, под зеленой корой, что очередь глухо шевелилась и шумела, требуя от арбузов чего-то невозможного. Кто-то хотел пода­вить, чтоб трещало; ему не давали подавить, чтоб трещало. Кто-то просил выбирать, но ему отказа­ли. Кто-то пробовал выкатить сбоку — но ему никак не удавалось выкатывать.

— Следующий! -— кричала продавщица. — Вам чего?

— Арбуз! — просил следующий как какую-то новость, хотя тут и только продавали арбуз.

Продавщица сгибалась, ныряла в садок и вы­таскивала наружу то, что она выловила там, в гу­стоте. Покидав из ладони в ладонь перед ухом и для виду помяв с воображаемым треском, она при­близительно вешала и в момент кидала арбуз на прилавок.

Покупавшим открывал кошелек, закрывал; он сомневался, он был недоволен быстротой и боялся. Очередь была недовольна покупавшим, и все вме­сте были недовольны продавщицей, выражая глу­хое недовольство народа арбузами.

Стоило Ивану Петровичу заикнуться о чем-то, попросить что ли самый большой, самый лучший, как продавщица накричала на Ивана Петровича, очередь накричала на Ивана Петровича, Иван Пет­рович накричал на продавщицу и на очередь и крепко расстроился.

Отходя с небольшим арбузом под мышкой, держа перед грудью остальную еду, Иван Петро­вич вдруг ни от чего, а только от расстройства, послабел, покачнулся, выпустил из руки хлеб и сахар, выронил сливки в бутылке и помидоры. Арбуз почему-то задержался под мышкой.

Иван Петрович опустился на корточки, взял арбуз двумя руками и долго сидел. Вслед ему что- то кричала продавщица, что-то торжествующее против всех покупателей, бестолковых и наглых.

Песок порассыпался и бутылка разбилась. Сливки залили помидоры и булку. Кто-то взял у Ивана Петровича несчастный арбуз; подержал. Он собрал все, что можно, взял арбуз, не сказавши спасибо, и ушел в совершенной и горькой обиде.

Он вспомнил о Дусе, о своих покупках в ее интересах, и ему захотелось на нее обижаться, чтоб она посчитала себя виноватой.

Он издалека нес во рту к ней свое раздраже­ние, плотно захлопывал губы, боясь растерять, а свернул, поднялся по лестнице, надавил лбом зво­нок и уже не донес, закричал через дверь:

— Никогда я больше не пойду в магазин!

Дуся выскочила поскорей открывать. Он сва­лил на столе все, что нес, и горько еще покричал обо всем — о торговле, о людях, что не могут как будто покупать не все враз, о том, что ей надо да­вать ему сетку.

Дуся заплакала и ушла на диван.

Иван Петрович тоже ушел на дован и лег там отворотившись, в обиде на Дусю, за то что она не сочла себя виноватой и легко не успокоила его от обиды.

Полежав, он вскочил и пошел на кухню раз- рёзать арбуз. Арбуз был розовый и, как видно, неспелый. Это вовсе расстроило Ивана Петровича, он вернулся и с ходу упал на диван.

Так они лежали на одном, на широком диване, отвернувшись каждый к своему раздражению.

Полежав в молчании с полчаса, Иван Петро­вич слегка отошел и вдруг понял про Дусю. Он по­нял, что ей бы хотелось об него ласкаться, как будто бы слабой, будто намного меньшей, не же­лающей знать про него, что он в чем-то нуждается, что он тоже может оказаться и слаб; ей хотелось, чтоб он бы над ней нависал, словно что-нибудь прочное, — а он и сам об кого-то хотел бы ласкать­ся (об нее), сам бы хотел, чтоб над ним нависали (хотя б не всегда, а когда очень надо), потому что он вовсе не тот покоритель над природой, мужчи­на» джеклондон, какого бы ей в нем хотелось иметь.

«Но тут я, конечно, допускаю ошибку, — раз­мышлял Иван Петрович все мудрей и спокойней.

— Такая поддержка должна бы идти этажами: я ласкаюсь об кого-то, кто выше, а она об меня, — потому что нельзя сразу быть очень сильным и слабым в одну и ту же сторону, потолок не может быть полом для этой же комнаты, а для другой, расположенной выше — очень даже просто. Преж­де все это было гораздо спокойней, прежде для это­го была мужчине мать: жена утешалась об него, а он утешался о мать, она же получала поддержку и прикрытие от отца. А отец уже привык, проживя очень долго, быть сам себе защищающей крышей — или искал утешения от какого-то дела, которое он делал, пока только мог.»

«Теперь в большинстве наших отцов поуби­вали на фронте и рассеяли, или же они не выне­сли специально обученных, государственных жен и ушли или умерли, не дождавшись до смерти, и матери сами остались теперь без прикрытия и уже не могут, хотя и желают, посылать книзу к нам, к сыновьям, свое прикрытие, свою поддер­жку, какие надобны выросшим людям, а не ребя­тишкам, и мы прижимаемся для этого к женам: «останься здесь и на плече повисни, на миг вдвоем посередине жизни», — пишет поэт.»