Неизвестно - Марамзин

Они вышли в этот малиновый цвет и увидели в центре поляны шалаш. Составленный из разных повянувших веток, шалаш стоял прочно на теле земли. Он был брошен людьми, в нем давно никто не жил, но внутри сохранилась подстилка из трав. Две плетневые стены подпирали друг друга, не да­вая упасть шалашу под себя.

«Как же образуется шалаш? — пронеслось у Ивана Петровича. — Берут две стены и насильст­венно каждую нагибают к противной. Стены пада­ют, но наткнувшись одна на другую, уперевшись друг в друга, они удерживаются на месте и дальше больше не упадут никогда, продолжая косо стоять опершись. И в этом шатком объеме вполне можно жить, даже и очень великому человеку, — как то и было однажды в недавнее время.»

Ему захотелось забраться в шалаш; он вспом­нил одно из главных впечатлений от детства, одну из немногих поездок в деревню. Он сидел на се­новале один, и шел дождь, он накрылся желтым бабушкиным полушубком и смотрел в небольшое окошко на дождь. Сеновал протекал, через щель в потолке по одной то и дело стекали крупные капли. Капли стукали гулко в дубленую кожу и прибавляли Ивану Петровичу — а тогда просто Ване — чувства удовольствия от крепкой защиты.

«Дождь идет, но не может ничего со мной сде­лать!» — думал он непрерывно одну только мысль.

Пришла соседская девочка Таня, как ее все называли — Танюша, такого же возраста, что и он, лет тринадцати, а может быть, несколько боль­ше. Танюша забрала у него четверть шубы, укры­ла себя по плечам и затылку и тоже стала смотреть за окно. Сеновал был общий на целый их дом, в котором у бабушки было пол дома; на другой поло­вине жил Танин отец.

Ване нравилась она, как впрочем нравились многие, с кем он учился и вырос. Но уезжая в го­род, он только ее вспоминал по-особому и чёрт знает что себе с ней представлял.

Он представлял, что, конечно, будет лето и не в городе, они с Танюшей разденутся где-нибудь в комнате, разденутся не так, как на пляже, а со значением, и останутся голые. Снаружи обязатель­но хлынет нестрашный им дождь, будет громко колотить по чему только можно. Он тронет ее не­одетый тонкий бок, а она дотронется ему до плеча, потом до ребер. Так легко они будут касаться друг друга и вздрагивать кожей от холодного пальца. Это было все, что он тогда представлял, но уже тогда ему казалось самым главным, тем, что и ре­шит, что он будет чувствовать при этом — как они придут к такому смелому решенью, какие скажут слова перед тем, которые могут их заставить усты­диться — не друг друга, а себя, внутри, за нелов­кость и поспешное стремление скорее, словно к делу; которые могут их сделать врагами и уже че­рез вражду добиваться того, что рисовалось обоим; которые могут, наконец, оставить им для пущей их радости небольшое смущение, а вместе со сму­щением позволят им так много доверять друг дру­гу, так преодолеть недоверие и страх перед реак­цией другого, что интересность иного человека, понимаемая через открывшиеся очертания и неж­ность тела, касание холодных пальцев, вздрагива­ние, через замедленное течение суток, устроила бы им такой счастливый день, которого еще не до­стигали никакие люди.

Но так у него никогда не случилось с Танюшей. Так у него не случилось ни с кем и никогда, хотя уже многое с ним в общем случалось.

И сейчас ему очень захотелось в шалаш, толь­ко он не знал, как отнесется к этому Дуся.

И словно узнав, что он только что думал, Дуся нагнулась и села в шалаш. Иван Петрович поспеш­но забрался туда, сколько мог. Ноги ступнями вы­лезали наружу. Дуся немного нависала над ним. Он неуверенно взял ее горстью за шею, потихонь­ку приближая к себе ее большой, от природы ма­линовый рот. Сильная шея поддавалась не вдруг, и Иван Петрович уже приготовился к обычной до­саде. Но Дуся сама забрала его рот к себе в губы и долго, хорошо поцеловалась с Иваном Петрови­чем, а потом засмеялась и утёрлась запястьем.

Иван Петрович тоже хохотнул на себя, на свою неуверенность, которая была и вся вышла. Он вдруг зашелся от нежности к Дусе за ее пони­мание; нежность хлынула в нем от ушей и до пя­ток, заходила, защемила, заискала, где выйти. Он почувствовал, что самое большое желание — пова­литься Дусе головой на колени. И он позволил се­бе это желание и повалился ей головой на крутые колени, чего никогда не позволил бы прежде. Он вывернулся головою по этим коленям, обхватил их назад, через плечи, руками, стал глядеть на Дуси- но лицо снизу вверх, на ее округлый подбородок, губы, косо уходящие в рот, на ее подвешенные волосы, застилавшие глаз. Он потянулся и убрал их от глаза. Больше ничего, он чувствовал, ему не хотелось. Снизу поднимался запах прелой травы, какие-то веточки отделялись и сыпались вниз, на лицо, тонкая сухая шелуха струилась в воздухе от движений, колебавших шалаш.