Марина Палей - Дань саламандре

Странник прошел, опираясь на посох, —

Мне почему-то припомнилась ты.

Едет пролетка на красных колесах —

Мне почему-то припомнилась ты.

Вечером лампу зажгут в коридоре —

Мне непременно припомнишься ты.

Что б ни случилось, на суше, на море,

Или на небе, – мне вспомнишься ты [12] .

Глава 4

Сонатина для пылесоса, стиральной машины и телефона

Нет ничего тоскливей, чем завывания пылесоса воскресным утром.

В субботу утром – это, конечно, тоже ужасно, но в запасе есть еще некоторое время, чтоб оклематься.

Утро же воскресенья ужасно само по себе, оно просто непереносимо – своей сквозной пустотой, обнажившейся пустотой голого мира, – а тут еще эта дикая соляная кислота, которая, минуя слуховые лабиринты, льется-изливается себе невозбранной струей прямо в твой – голый и складчатый, как моллюск, – головной мозг.

Ужас, ужас и ужас.

Насколько человечней пылесоса – стиральная машина!

Правда, «человечность», сама по себе, на мой взгляд, – вовсе не такое уж бесспорное достоинство. То есть вовсе не синоним благородства и бесперебойной лучезарности.

Это особенно ясно понимаешь, когда вдруг слышишь, что стиральная машина отчетливо, по слогам, произносит:

– ...де́-воч-ку, де́-воч-ку, де́-воч-ку, де́-воч-ку...

Пытаешься уверить себя, что послышалось. Но, хоть убейся, наш ветхий коммунальный образчик бытовой техники – говорит! Он, с максимальной для человека внятностью, как доцент в лингафонном кабинете, артикулирует по слогам – именно для тебя – именно это:

– ...де́-воч-ку, де́-воч-ку, де́-воч-ку, де́-воч-ку...

Что – «девочку»?! – хочется заорать мне.

В это самое время во чреве машины что-то щелкает, что-то переключается в ее зловещей программе. Словно бы для того (Господи милосердный, утихомирь мою мнительность!) – чтобы она, перейдя с дактиля на амфибрахий, уточнила «эмоциональную окраску фразы»:

– ...по ду́-ри, по ду́-ри, по ду́-ри, по ду́-ри...

Все согласные, все гласные она произносит так логопедически-четко, как это делали дикторы Центрально радио и телевидения во времена моего детства. При этом особая жуть берет меня оттого, что машина говорит нутром, брюхом, то есть чревовещает. Проклятый агрегат! (А ты бы хотела, чтобы она вещала ртом?!)

В корпусе машины снова что-то щелкает, переключается... Господи, я схожу с ума... Не надо, я знаю, что она скажет сейчас, не надо... Но неизбежный мессидж (вместе с программой стирки грязного, очень грязного белья) завершается. Причем – будь он неладен – торжественным четырехстопным анапестом:

– ...про-гна-ла́, про-гна-ла́, про-гна-ла́, про-гна-ла́...

В ярости с размаху пинаю пяткой тупую металлическую балаболку: тоже мне, хрен собачий, баба Ванга! Я всё это и сама знаю!!

Машина резко затыкается (захлебывается) на незавершенном сливе. Так. Теперь придется отвечать перед соседями за поломку.

И тут я слышу телефонный звонок. Похоже, телефон надрывается уже давно. На том конце провода решили не отступать.

Подбегаю.

Хватаю трубку.

Это такая-сякая-то? – спрашивает суконный баритон.

Да, говорю я.

А такую-то знаете? В смысле: сякую-то?

...Меня однажды сбила машина. В момент удара я не поняла, что это, потому что предшествовавшего тому не видела. Машины, то есть, не увидела. Если бы увидела, лопнуло бы сердце. А так – не увидела и ничего не поняла. Я только помню себя – вдруг – внутри мясорубки. Ну, какого-то безостановочного металлического механизма.

Ужас заключался вот в чем. Абсолютно ничего не было понятно. Абсолютно ничего нельзя было изменить. И длилось это, разумеется, вечность.

А снаружи, для невольных свидетелей, ДТП заняло, конечно, доли секунды.

Вот точно так же – как вечность – я прожила эти доли секунды – между его вопросом и своим ответом.

Да, говорю.

Она ведь жила у вас, так?

Да, шепчу я.

Это дежурный врач, представляется наконец голос. Моя фамилия – такая-то...

Она жива?! – хочу крикнуть, но, как в кошмаре, получается шипение, не слышное даже мне. Алё, говорит дежурный врач, вас не слышно. Что с ней? – ору я (пытаюсь орать). А, с ней-то, говорит врач. Да ничего с ней. Что обычно. Зайти к нам на недельке сможете? Некоторые формальности. А куда заходить-то? с ужасом говорю я (уверенная, что сейчас мне назовут адрес травматологического отделения). Как – куда? – словно удивляется врач. Ну да: куда? – переспрашиваю я. Карандаш под рукой есть? – голос жесткий. Записывайте. Набережная Мойки, 126. А что это? – спрашиваю я (мысленно радуясь, что девочка где-то в центре города, а не...) Девушка, вы питерская? – презрительно вопрошает врач. Ну, питерская, говорю с досадой. (Терпеть не могу это носорожье менторство, притом – на ровном месте, с пол-оборота!) Слыхивали про больницу Николая Чудотворца? закономерно теплеет голос. Нет, не слыхивала (ах, какие мы коренные! аж в десятом колене!) Ну а Пряжку-то знаете? Пряжку? Мой мозг начинает отчаянно распирать стенки черепа. Ну да: вышиб дно – и вышел вон... Господи! – Вы же сказали – набережная Мойки! – подаю реплику. Правильно: адрес по Мойке, а вход-то – с набережной Пряжки, терпеливо поясняет врач. Не бывали, что ли? Горпсихбольница номер два. Нет... то есть да... говорю я – и от растерянности швыряю трубку.