Марина Палей - Дань саламандре

И потом я медленно поплыву домой – над моим городом, чьи обшарпанные крыши я люблю в сто тысяч раз больше сверкающих куполов, – именно эти обшарпанные крыши я и люблю – о, как долго, подробно я буду любоваться ими! – все их детали будут увеличены линзой воды, и мои слёзы, несмотря на их постыдное обилие, ничего не изменят в совершенстве этой неземной (да уж!) оптики – и в свой дом я вплыву через дверь – не через окно, хотя могла бы, вполне невозбранно, вплыть через него – но нет, я захочу это сделать так, как делала тысячи раз в моей прежней жизни: я попаду в свое жилище обычно, через дверь: сначала через входную дверь на лестницу – и даже не на ту, Тайную, а на самую простую: как прежде загаженную, общую лестницу нашего дома.

Я буду медленно всплывать по ней на свой пятый, последний, без лифта, – я буду медленно, строго вертикально возноситься в просторном ее пролете, а иногда – длинным-длинным движением буду перемахивать через перила, чтобы попасть на саму лестницу и насладиться плавным отталкиванием от пологих ее ступеней – это ведь только чужие ступеньки круте́ньки , а свои – удобны, уютны всегда; я буду перелетать сразу через несколько ступеней, то есть делать то, что хотелось в детстве: сразу через четыре, пять, шесть – хо-о-о-о-оп!.. – через целые лестничные марши – и вот окажусь наконец перед дверью моего жилища, и, конечно, не сумев ни переждать, ни хотя бы утишить бешеные, молотобойные удары в глубинах моего существа, вплыву в эту дверь без ключа – потому что какие уж там ключи в милосердном, подводном, глубоководном Петербурге!.. в Петербурге единственном, истинном! где Петр-апостол отворяет врата в рай!.. Я вплыву – и со мной, алым клином, вплывет стайка ласковых рыбок – в темный-претемный, длинный-предлинный петербургский коридор – на всей планете, сколь ни ищи, не отыщешь этих угрюмых, сумрачных, уютных, любезных моему сердцу коридоров – и остановлюсь перед своей дверью; и вот так же, без вмешательства ключа – сама, своей доброй волей – отворится предо мною дверь в душу моей души – и мне будет подарено счастье, глотая слёзы, наконец вплыть под потолок моей комнаты – той самой, где мы жили вместе.

...А пока со мной лишь моя память.

Мне не забыть никогда, как медленно гуляла я в моем саду. В моем унаследованном, родовом имении. И он был так прекрасен, что к нему, как и к жизни (которая в моих глазах изначально оправдана своим неиссякаемым артистизмом), привыкать было бы страшно. Опрометчиво. Да и невозможно.

Это был мой сад.

Он и сейчас мой.

дождь перестал... черемуховый сад

горстями пьет преображенный воздух

но мне не напоить увядший взгляд —

дышу, дышу – дышу пока не поздно

пусть остаются воля и покой

и черные часы на дальней башне

их причет, мерный и нестрашный

и сон, и свет, и воздух золотой

( Примечание . На языке той земли, где я сейчас физически нахожусь, – “mooi” – “моой”! – означает “прекрасный”.)»

Глава 3

Месть осенней травы

Знать бы, где упасть, заранее подостлала бы американский водный матрац с электронным регулятором подогрева.

А так, испытателем жизни – вне строп, вне подвесок, вне лонж... [11]

Как это случилось?

Взбрело же мне как-то осенью – уже столько лет прошло после нашего разрыва – поехать за город.

На одну из тех горок, где когда-то при ней, с ней, о ней... Короче, где едва не сломала себе хребет...

Ломать хребет, как и всё, что делаешь – или делают с тобой, – надо вовремя.

Тогда надо было это делать, тогда.

Ломать, пока ломалось.

А сейчас ноябрь.

Курю.

Курю на нашей горе.

Никого.

Гора-с-перебитым-хребтом.

Гляжу на залив.

Возле него, в дюнах, трава чуть седая. Иссохшие ее травинки выглядят как многократно крашенные, измочаленные перекисью, вообще вконец испорченные волосы. Всё равно седые: иней не тает.

Это вдали.

А на нашей горе чуть теплей. Инея нет. Тепло. Сухо.

Моя рука гладит пядь травы.

Эта маленькая, бугорком, пядь удобно и ласково умещается в мою пясть.

Глажу привычно.

Замечаю не сразу.

Чуть-чуть выпуклый треугольник. Поросший густыми русыми волосами.

Рука безоговорочно узнаёт его.

Моя ладонь, единым лишь осязанием, узнаёт его запах и цвет.

Когда до меня доходит смысл происходящего, уже поздно: моя рука нежно-нежно раздвигает травяной мех...

И плоть моих пальцев ужасается могильному хладу мертвой земли.