Па Марго - Марго Па

Сон превратился в кошмар, когда он вернулся в один из таких же жарких июльских вечеров с работы и застал жену в петле. Что могло заставить столь красивую женщину выбрать именно этот способ? Наверно, надежность. Запах тлена пронзил все комнаты в квартире насквозь. У нее опорожнился кишечник, вывалился язык. Возможно, именно тогда он перестал чувствовать, что ест. Потерял вкус к жизни. Возможно, именно поэтому он уничтожил все, что напоминало о ней: раздарил и продал всю мебель в квартире, любовно собранную коллекцию джаза 70–х (уж, не Синатра ли играли у них на свадьбе?), сжег все свадебные фотографии. Спустя сорок дней после похорон все заговорили о раскаянии. Ее предсмертную записку читали все. «Мысли живут дольше, чем поступки, потому что вне времени, – говорилось в ней. – Наша постель не рассчитана на троих, кто-то должен ее покинуть. Будь свободен и счастлив». Даже на похоронах все они – близкие и родственники – стояли по одну сторону могилы, а он – по другую, совершенно один, словно против всех.

Он медленно поднялся с постели, прошлепал босыми ногами на кухню. Рюмка водки успокоила. Анестезия. Он пил водку, как воду, не чувствуя вкуса, с таким же успехом мог пить и валокордин или другую горькую успокоительную гадость. Но это было бы как-то не по-мужски. Его поминальная песня затянулась. Anastasia dolorosa – «скорбное бесчувствие», тяжелая форма депрессии, характеризующаяся полной потерей вкусовых ощущений.

Всю оставшуюся ночь ему снилась черно–белая осень, и они с Настей летели над мостами и парками Москвы. Ему хотелось увидеть те красивые дни, когда лето превращается в осень, но все внизу с высоты полета казалось бесцветным. И сквозь сон он думал о том, как хорошо, наверно, быть таксой, – можно уткнуться носом в ее теплый мягкий живот и не просыпаться уже никогда.

Но в шесть утра прозвенел будильник, и он снова стал Ангелом.

****

Ветер освободил солнце из плена туч, но солнечные дни сменились дождливыми, и ветер снова вступил в битву за ясное небо. День за днем Настя прятала таблетки под больничный матрас, в надежде, что когда Ангел заберет ее отсюда, можно будет выпить их все разом, чтоб уже не заснуть, не потерять ни одной драгоценной минуты их близости. Конечно, сердце может не выдержать, но кто не рискует… Раз в день, как в тюрьме, ее выпускали на прогулку в больничный двор, и она сидела на скамейке под старым, равнодушно склонившем голову ясенем, составляя палитру неба. Ясень не хотел ее слушать, слишком многие здесь пытались заговорить с ним, и дерево устало. Почти все время она смотрела в небо, мысленно ловя взгляд Ангела сквозь белые пушистые облака.

А Ангел смотрел с высоты своей башни над городом, как они засыпают и просыпаются на крышах домов, и боролся с собой день за днем. Зачеркнуть жизнь женщины, которая вступила когда-то с ним в брак и, значит, была готова следовать за ним «и в болезни, и в здравии». Да, он болел той другой, и эта болезнь убила его жену. Пустые времена стали необходимой жертвой, расплатой. Вроде бы все, достигнуто равновесие. Но зачеркнуть жизнь молодой наивной девчонки, которая верит в Ангелов, составляет палитру неба и разговаривает с деревьями, – легко, жестоко и безрассудно? Поступок, который не будет иметь названия, и за который уже не расплатишься. Что это – повторение старых ошибок или досрочное освобождение, выход из камеры? Стал ли он лучше, чем был? Может ли он хоть кого-то сделать счастливее?

Чаще всего, когда люди задают себе подобные вопросы, на которые нет ответов, в конце концов они приходят к выводу о том, что достаточно стать счастливым самому и тогда непременно сделаешь счастливым другого, ибо будешь знать как. Даже Ангелы имеют право ошибаться и право на повторную попытку. Он забрал Плюша у мамы, накупил фруктов и поехал выгуливать Настю во дворе больницы.

Плюш так обрадовался Насте, что слопал целый банан с ее руки.

– Он похудел, – протянула Настя, осматривая таксенка.

– Мама сказала, что он скучает по тебе и поэтому плохо ест. Выйдешь отсюда, и все наладится, – пояснил Ангел.

Настя замолчала, закусив губу и теребя длинные уши таксы. Плюш самоотверженно терпел, он был счастлив снова сидеть на коленях у своей маленькой хозяйки.

– Что с тобой? Что сказал врач? – спросил Ангел, наблюдая за ее нервными движениями.

– Ничего. Сначала они сказали, что выпустят меня отсюда через две недели. Прошло уже три. А они только просвечивают мне мозг рентгеном с разных сторон, поят всякой дрянью и молчат. Я как в тюрьме здесь, не могу даже за забор выйти погулять на улицу. Ненавижу эту скамейку, – голос Насти жалобно задрожал, и сидящий на коленях Плюш тут же потянулся носом к ее щеке успокоить.