Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода- 2007

Его издавали и после смерти. Я помню сборник Грина 1936 года с предисловием Паустовского. Был даже сделан балет «Алые паруса». Но после войны на него, конечно, наложили табу. Лучшей мишени было не отыскать в годы борьбы с космополитизмом. Грин был космополит пуще Эренбурга, хотя тот действительно знал Запад, а не выдумывал его, как Грин. Ну а затем — такой же силы отдача: после Сталина начался подлинный ренессанс Грина. Это было явление не столько литературное, сколько социокультурное. Железный занавес был чуть приоткрыт, западные люди в СССР стали ездить свободно. С противоположной стороны пускали с выбором, но зато не для избранных стали издавать Грина: пожалуйста, вот и Запад. Советские читатели хоть на бумаге знакомились с людьми, носящими имена вроде Томаса Гарвея.

Тут как-то парадоксально повторилась история Пушкина, никогда не бывавшего за границей, но воссоздававшего образы мировой культурной жизни. Весь Грин — в следующих строчках Пушкина:

<���…> Как небо тихо;

Недвижим теплый воздух, ночь лимоном

И лавром пахнет, яркая луна

Блестит на синеве густой и темной,

И сторожа кричат протяжно: «Ясно!..»

А далеко, на севере — в Париже —

Быть может, небо тучами покрыто,

Холодный дождь идет и ветер дует.

Понятно, что в Париже даже дождь и ветер не портят погоду. Напиши только слово «Париж» — и тебя тут же полюбят.

Вот пример гриновской словесности и вместе с ним — некий образчик товарного богатства, которое тоже ведь в сладких мечтах за железным занавесом воображалось (Грэй выбирает шелк для своих алых парусов):

Он терпеливо разбирал свертки, откладывал, сдвигал, развертывал и смотрел на свет такое множество алых полос, что прилавок, заваленный ими, казалось, вспыхнет. На носок сапога Грэя легла пурпурная волна; на его руках и лице блестел розовый отсвет. Роясь в легком сопротивлении шелка, он различал цвета: красный, бледный, розовый и розовый темный; густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов; здесь были оттенки всех сил и значений, в складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный алый цвет долго не представлялся глазам нашего капитана… Наконец, один цвет привлек обезоруженное внимание покупателя… Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный благородного веселья и царственности цвет являлся именно тем гордым цветом, который разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени, ничего, что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения.

Слов нет, цветисто. Такое должно нравиться подросткам, пытающимся сочинять стихи. А советские люди после Сталина как раз и были любознательными подростками. Впрочем, вкус к такого рода красивости сохраняется всегда и везде находит поклонников — как Голливуд.

Я одно время работал в издательстве «Лениздат» и застал выпуск одного гриновского сборника. Его составителем был инженер-электрик, забывший о своей электротехнике в поисках забытых публикаций любимого автора. Он даже стал жить, материально существовать такой работой. Получилось так, что я встретил его в Нью-Йорке эмигрантом. Работал он, как и следовало ожидать, по электротехнический части: Голливуд в Америке и так существует.

Феномен посмертной славы Александра Грина — это, конечно, парадокс советского послесталинского безвременья. Но раньше, в двадцатых годах были попытки рассматривать Грина в серьезном контексте литературной эволюции. У него находили недостающий в русской литературе элемент острой сюжетности, с которой носились Серапионовы братья и Виктор Шкловский. В новейшей русской, послесоветской литературе этой сюжетности и фантастики появилось сколько угодно, но она отнюдь не столь розовая (или алая), как у Грина. Времена не те: открылась реальность во всей фантастической своей полноте, а нужных людей стали называть словом «нужник».

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/371905.html

* * *

[Русский европеец Константин Паустовский] - [Радио Свобода © 2013]

Константин Георгиевич Паустовский (1892—1968) — русско-советский писатель удивительно счастливой судьбы. Он, что называется, пережил все бури века, начиная с первой мировой войны, на которой его изрядно потрепало и где в один день погибли оба его брата. Куда носила его революция, достаточно известно из цикла его автобиографических повестей (числом шесть, кажется). К материалу этих сочинений надо, однако, относиться осторожно: там не только многое скрыто, но, думается, и искажено. У меня, например, в свое время при свежем чтении его новинок, не исчезало ощущение, что Паустовский хотел, но не смог уйти с белыми из Крыма: очень уж близко к пароходным сходням он стоял. В этой догадке нет никакого обвинения (мне ли обвинять эмигрантов!); но читатели Паустовского хорошо знали его природу странника, путешественника, даже, можно сказать, бродяги. Паустовский бредил дальними странами; ему ли не попробовать какого-нибудь Египта? А с эмигрантским кораблем могло занести и подальше, допустим в Париж.