Анатолий Андреев - Пустота

- Пожалуй, я так и сделаю.

- И еще, Светлана... Вы не одиноки, у вас есть дочь. Вы не знаете, что такое одиночество. И, наконец... Вы красивы и порядочны. Это наблюдения завзятого дамского угодника.

Она вскинула на меня глаза, мерцающие чудными темноватыми оттенками, глаза, в которых можно было разобрать и привычку терпеть боль, и затаенную надежду, и готовые брызнуть фейерверком искры радости, - типично «оконное» выражение лица (к этому я еще вернусь), - и я понял, что для меня перестали су­ществовать на свете красивые женщины.

Кроме Веры.

9

Больное зимнее солнце лохматым желтым пуделем протрусило над линией горизонта и скрылось в серую тьму. Еще один день вспыхнул и погас бледной звездочкой.

С жуткой стремительностью приближался Новый год, предоставляя грустную возможность ощутить, с какой скоростью проносится наша жизнь. Короткие дни безжалостно поглощало серое время. Еще вчера царил Вавилон, а сегодня...

Я чувствовал, что моя проблема заключается в том, что я не могу вообразить себе свое будущее без Веры. Вот если бы я мог жить одним днем (чему я, увы, так и не выучился), то я был бы просто счастлив. Ее глаза, волосы, губы, теплое дыхание, сумасшедшие слова...

Но серая муть впереди просто портила мне праздник любви. Раньше подобные проблемы меня не волновали.

А что мне, собственно говоря, это будущее далось? Это даже не Гекуба. Так, абстрактные миллионы световых лет. На кой черт мне эти физические характери­стики материи?

Думаю, со мной приключилась своего рода болезнь. Фобия современности. Благодаря развалу империи, могучего СССР, завоевавшего космос, во мне обо­стрилось чувство будущего. Если пережил катастрофу, начинаешь даже не инте­ресоваться - жить будущим. Если нет настоящего и будущее не просматривается - это конец. Что прошлое?

Всего лишь путь к катастрофе.

Что касается Веры...

Я был нужен ей по какой-то иной причине, именно сейчас, а не в туманном будущем, которое мы по умолчанию не трогали (мы никогда не заглядывали впе­ред дальше недели); но ее это успокаивало и устраивало, а меня ее довольный вид все больше раздражал и вызывал досаду. Оба мы тонко ощущали, что счастливо пересеклись где-то в эфире, нащупали хрупкое равновесие, и обоим было страшно делать резкие движения.

Можно было наслаждаться затишьем, но меня изводила моя печальная теория «окна» (напридумываю себе теорий, а потом мучаюсь ими). У Веры в жизни на­ступила пауза - «окно», возрастное и психологическое. Первая, пламенная, лю­бовь к мужу уже прошла, охлаждение еще не наступило, ребенок еще не родился. Вот родится ребенок, тогда возвратится привязанность к мужу - и Лев Львович забудется как милое видение, как чистое приключение. А сейчас, именно сейчас, в этот благословенный промежуток, когда женщина вновь заневестилась, насту­пило мое время, время Дон Жуана и холостяка. Вот и все мое «оконное» счастье. Женщина заполняла мной паузу, что меня, холостяка, решительно отчего-то не устраивало.

Хотя и в моей жизни, согласно теории, которая еще вчера мне, в целом, нрави­лась, тоже открылось своего рода «окно». Я еще в состоянии был интересоваться будущим и еще чувствовал в себе силы на последний рывок. Именно поэтому меня не интересовала сейчас девица «в окне» (хотя еще вчера я грезил такими барышнями: я пользовался всеми преимуществами любовника, избегая при этом ответственности мужа). Мне нужна была девушка из моего будущего.

Моя теория стала меня раздражать (плюс еще фобия современности), и я пер­вым понял, что долго так продолжаться не могло.

Любовь заставила меня крепко взяться за ум, и мне пришлось пережить не­сколько неприятных открытий, за которые, впрочем, я себя зауважал, как Христо­фор Колумб, вломившийся в джунгли. Все открытия были совершены в тех серых дебрях, где ум пересекается с душою и куда я был небольшой охотник загляды­вать праздным оком. Мне не очень-то и хотелось называть вещи своими именами, но, как говорится, жизнь заставила. Мои теории становились более глубокими.

Главное открытие было простым и грубым: я честно признался себе, что не выдержу другого ее мужчины. Если бы я так ярко не представлял себе ее глаза, волосы, губы, теплое дыхание, сумасшедшие слова...

Сам факт того, что Вера не спешила разрешить эту сомнительную ситуацию, возможно, желала ее продлить, не испытывая дискомфорта, был, в моих глазах, не в ее пользу. Я хотел, но не в состоянии был оправдать любимую женщину; с каждым днем мне становилось все труднее смотреть в ее чистые глаза и по сто раз в день спрашивать: «Ты меня любишь?» После этого я сладко замирал, а она без тени фальши, тихо, на выдохе (нежным шепотом сфальшивить невозможно), всякий раз по-новому отвечала мне весьма убедительно. Спустя минуту я, про­клиная свою навязчивость и не в силах удержаться, задавал тот же вопрос уже с другой интонацией и опять замирал, ожидая ответа. «Да, любовь моя», - ды­шала мне в губы Вера, нисколько не раздражаясь распущенностью моих чувств. А я тосковал по ее нежности, истаивая в ее объятиях. Разве можно было делить это с кем-нибудь еще?