Анатолий Андреев: Прототип

Однажды я находился в необременительной командировке в Гродно. Несколько приятных поручений официального характера, которые при желании можно было считать миссиями, да плюс личные, опять же, необязательные дела — вот и все мои хлопоты.

Стояло бабье лето, моя любимая пора. Времени было сколько угодно, беззаботное настроение соответствовало великолепной погоде. Город будто специально был создан для того, чтобы в нем можно было не спеша, со вкусом распрощаться с летом. И само это сладкое затянувшееся прощание становилось убедительным началом какой-то новой встречи. Все время хотелось грустно улыбаться, поправляя солнцезащитные очки.

Компактный центр города Гродно достаточно велик для того, чтобы в нем можно было затеряться, и вместе с тем достаточно камерный, чтобы ощущать его как единое целое, имеющее свое лицо и свой характер. Меня не покидало ощущение, что я в гостях у новых милых друзей — в той фазе процесса, когда мне еще искренне рады, и я с удовольствием оправдываю их ожидания: свежие впечатления отчетливо ложились на душу. Неторопливым шагом я прошел вдоль живописных скверов по улице Ожешко, свернул на булыжную Советскую, вышел к знаменитому Фарному костелу, украшающему старинную Советскую площадь, мимо театра советской постройки спустился к Неману, чтобы насладиться видом набережной. Современное лицо городу придавала хорошо сохранившаяся старина. Вот он, рецепт молодости и привлекательности.

Присев за деревянный столик на открытой террасе, я отпил добрый глоток холодного светлого пива из запотевшего бокала и, совершенно разомлев, наблюдал за рекой. «Странно, — лениво струились мои мысли, — вот в Ростове Дон является центром мироздания, город буквально обвивается вокруг реки, и река определяет жизнь города; это именно Ростов-на-Дону. Есть еще Лондон на Темзе, Самара на Волге. О Гродно не скажешь — Гродно-на-Немане, река не стала градообразующим началом. Почему, интересно? Величавый Неман существует как-то отдельно от города. Город сам по себе, а река.»

— Привет, привет, — укоризненно крякнул чей-то баритон возле меня. Ухо привычно отметило виртуозно исполненную интонацию: со мной здоровались, в чем-то уличая. Браво. В другой момент я бы все простил нарушителю спокойствия за этот артистичный пассаж, за блистательно возведенную на меня напраслину. А сейчас мне бы без двойного дна: просто солнце, пиво, почти летний вечер. Желательно одиночество — если, конечно, не придет та, ради которой я приехал сюда «по делам».

— Мир тебе, Григорий, — тоном «ныне отпущаеши» ответил я и пригубил пиво, прежде чем подняться и протянуть руку своему минскому приятелю.

— Наслаждаешься последними ласковыми деньками? — вновь с обвинительным уклоном рокотнул баритон.

— Наслаждаюсь погодой, — неизвестно в чем стал оправдываться я, отметив на горизонте души первую тучку, предвестницу раздражения. Мне, человеку мир- ному, хотя и, не исключено, несколько распущенному (такова неприглядная сторона культа свободы и воли), явно навязывали ничтожный поединок. Я же предпочитал способы самоутверждения более приятные и менее хлопотные, как-то: писать романы и заводить романы с прелестными женщинами.

— Разве писатели умеют наслаждаться жизнью? Разве ты видишь все это диво? — Григорий, не глядя, ткнул пальцем в сторону огромной кирпичной трубы, портившей вид на Неман. — Нет, ты не видишь райских кущ у себя под носом; ты пишешь пасквили, рассчитывая на дешевую популярность.

Бывают же люди из числа мужчин, отношения с которыми складываются всегда мелкие, однако до предела запутанные. Они не умеют общаться иначе, как «выясняя отношения». Особенно я не завидую женщинам, чьими любовниками являются эти занудные отставнички; мужья из этих провинциальных артистов никудышные, отцы — тем более, и к сорока годам они, как правило, уже неоднократно разведены — то бишь «наслаждаются свободой» (кутаться в пышные фразы — едва ли не единственное, что они умеют). Они вечно в обиде и в засаде, вечно в претензии на все и вся и вечно чем-то недовольны из ложно понятого правила хорошего тона. Кислая мина словно приросла к их мягким и безвольным чертам. Именно таков был Григорий, занесенный каким-то ветром из Минска в Гродно чудным вечером.

Не успел я допить свой бокал до половины, как уже выяснилось, что я виноват перед Григорием — безнадежно и бесповоротно виноват. Оказывается, он уже полгода дулся на меня; возможно, он говорил правду, мне было трудно судить: я не видел его больше года.