Admin - i 1cdedbafc07995a6

01:19

-- ...М-А-А-А-А! -- Женя встает на мостик без помощи рук, выгибаясь немыслимой дугой, и я почти слышу, как трещат под одеялом его позвонки. -- А-А-А-А-А-А!!!

Страх парализует меня с головы до ног -- я просто застываю на месте с глупым видом, не в силах пошелохнуться. Из головы мигом выветриваются все мысли, кроме одной:

"Ты убил его" -- набатом стучит в висках. -- "Ты только что убил его".

Женя переваливается набок и начинает кататься по полу, пытаясь потушить пожар, снедающий его изнутри.

На шум сбегаются все, кто находился в офисе. Чувствую, как чьи-то руки пытаются отнять у меня "Ремингтон". Это Витос. Миша с Ваней останавливаются перед катающимся по полу Женей и просто смотрят, не решаясь приблизиться. Мне не в чем упрекнуть их -- в данной ситуации я, наверное, поступил бы так же. Женя заразен и не контролирует себя. Прикасаться к нему сейчас крайне опасно -- он может укусить, оцарапать, на худой конец, плюнуть в лицо ядовитой слюной.

Я разжимаю пальцы, и Виталик забирает "Ремингтон". Следующие пять минут мы проводим за созерцанием агонии моего брата, не в силах ничего предпринять. Слышим, как с глухим стуком соприкасается его голова с полом, когда он перекатывается с живота на спину и обратно. Видим, как он рвет на себе пропитанную зловонным потом майку, раздирая попутно и кожу на груди, пытаясь добраться до источника боли, запрятанного глубоко внутри. Ощущаем едкий запах ингибитора протеазы Н2Р1, выделяющийся сквозь поры.

Потом, совершенно внезапно, Женя перестает кричать. Замирает ничком, уткнувшись лбом в пол, и больше не шевелится. Все окутывает звенящая тишина.

09:20

У меня получается заснуть под самое утро, когда за окнами уже сереет предрассветное небо, а в офисе становится достаточно светло, чтобы можно было различать силуэты друзей и Жени, которого мы снова уложили в спальник. Ночной кошмар завершился, и я могу, наконец, подарить своей измученной голове пару часов покоя.

Которых, конечно же, недостаточно. Ничего удивительного, что я чувствую себя таким разбитым, когда в девять утра Арт трясет меня за плечо.

-- Макс. Макс, вставай...

Неохотно разлепляю глаза. Потом, мгновенно вспомнив, где нахожусь и что готовит мне это утро, порывисто сажусь в своем спальнике.

Арт смотрит на меня сочувственно. Он отдежурил на крыше первым и выглядит вполне отдохнувшим. Его сменил Михась, а того Витос. Меня же никто не менял. Ваня уговаривал раза три, но всякий раз я отсылал его обратно спать. Я не смог бы заснуть, даже если бы очень хотел. Но я не хотел. После того, как мы убедились, что Женин припадок окончен, и перенесли его бесчувственное тело в спальник, мой пульс не мог восстановиться еще, по меньшей мере, с час. А, может, и дольше. Во всяком случае, я слушал, как сердце бьется в ушах еще очень, очень долго. И этот стук ни за что не дал бы мне заснуть.

-- Сколько время?

-- Начало десятого. Вставай, Макс, там... Джон проснулся.

Интонация, с которой были сказаны эти слова, мне не нравится.

Я осоловело моргаю глазами, пытаясь стряхнуть и них последние остатки сна и вернуть зрению фокус. Когда мне это удается и помещение офиса обретает, наконец, четкие очертания, я замечаю Михася, Ваню и Витоса. Друзья сгрудились вокруг стола, за которым еще недавно мы с Михасем пили чай, и заворожено наблюдают за чем-то. Или за кем-то...

С пола не видно, что они так пристально разглядывают, поэтому я протягиваю Арту руку:

-- Помоги встать.

Тот хватает меня за запястье и рывком поднимает на ноги. В голове что-то с чмоканьем отрывается и растекается по затылку вязкой горячей массой. Нащупываю в кармане "Пенталгин" и сразу проглатываю две таблетки.

Видя мое состояние, Арт предлагает:

-- Давай помогу.

Он уже собирается нырнуть мне подмышку, но я останавливаю его:

-- Не надо. Я сам.

Неспешно, шаг за шагом, направляюсь к столу, у которого собрались друзья. Меня сдержанно приветствуют; отмечаю на себе сочувственные взгляды. Ничего, это терпимо. Нету жалости -- и то хорошо. Жалость -- самое низкое, самое оскорбительное и недостойное чувство на свете. Жалость унижает хуже безразличия, испытывать ее к калекам, неизлечимо больным или просто убогим -- все равно, что прилюдно констатировать сам факт их убожества. Жалость оказывает медвежью услугу, лишний раз напоминая человеку о его трагедии. Я никогда никого не жалею и не хочу, чтобы жалели меня. А еще я не хочу, чтобы жалели моего брата. Потому что от жалости до отвращения еще меньше, чем от любви до ненависти.