Эдуард Коридоров - Обознатушки. История одной избирательной кампании

Алексей Баранов терпеть не мог политических убийств. За них он брал двойной тариф. Потому что – моральный ущерб.

Заказчиков Баранов знал в лицо. Как правило, они являлись попеременно, с интервалом примерно в месяц. Едва успеешь оприходовать гонорар от людей Рабиновича, приходят делегаты от олигарха Сметанина. И так далее – в режиме карусели.

Нынче утром Алексей проснулся на час раньше обычного и понял, что придут сметанинские. Была их очередь. Он с полчаса помедитировал, сделал пять дыхательных упражнений по самурайской системе Кавадзаки и прочел наизусть стихотворение Максима Горького «Иду межой среди овса» – для тренировки памяти. Затем последовали короткий бой с фантомом в стиле «пьяный кулак», упражнения с мечом и отработка длинной серии хуков справа. Завершилось утро метанием дротиков в поясную мишень.

Сметанинские явились, когда проступил драгоценный седьмой пот. Посланцы были хорошо знакомы Баранову. Низкорослый ушастый шкет развалился в кожаном кресле, а позади молча застыл «качок», вечно таскавший министерский пухлый портфель.

– Есть работа, – пропищал шкет, вяло наблюдая, как Баранов подтягивается на турнике. – Ты такую не любишь.

Алексей молча сел на шпагат. Шкет закинул ногу на ногу и пожаловался:

– А у меня вот импотенция – болезнь интеллигентов. Наш объект – шайтанский губернатор. Вот евонное табло – не промахнешься.

«Качок» выудил из портфеля фотографию, и она быстро проделала путь к Алексею. Иногда, взглянув на физиономию клиента, Баранов отказывался от заказа. Редко, но бывало. В тех случаях, когда объект был хотя бы отдаленно похож на барановского кумира – непревзойденного мастера восточных единоборств Джимми Маккуксиса, известного под боевой кличкой «Одинокий волк, идущий опасной тропой по предгорьям Фудзи в поисках последнего самурая, потерявшего разум, данный ему высшей силой для постижения девяти глубин тайной магии озера Титикака».

Шайтанский губернатор Папченко мало смахивал на прославленного Джимми. Маккуксис был негр, а на фотографии красовался жидковолосый апоплексический толстяк с мокрыми губищами и чрезвычайно довольным выражением лица.

– Он чего такой радостный? – спросил Алексей, возвращая фото.

– С похмелья, – пожал плечиками шкет. – У него каждый день праздник. Прилетишь – тебя будет ждать командир на черном «мерсе». Скажешь, мол, я привез лекарства для вашего папы. Он тебе ответит, мол, папе стало гораздо лучше. Ну, а дальше как обычно – поселят, экипируют, пиф-паф, и наше вам с кисточкой.

Сметанинские оставили денег столько, столько и еще столько. Выстроив две аккуратные долларовые башенки, Баранов сделал на них стойку на руках. Заказ был легкий. Уйдет на него дня три, не больше.

Ректор Шайтанского госуниверситета Стыдобьев всегда приходил на работу рано. В восемь утра он уже восседал за своим антикварным толстоногим столом и нес вахту. Задача Стыдобьева в эти заповедные часы была – ждать. Со стороны могло показаться, что грузный, проплешивевший, синеносый ректор придремал, но нет, он чутко прислушивался к телефонному аппарату, одному из трех, выстроившихся невдалеке от правого ректорского уха. Утром Стыдобьеву обычно звонили люди, которых он мучительно боялся и ненавидел.

У него было две больших безысходных беды. Во-первых, университет был единственным государственным вузом в Шайтанске. Во-вторых, сам Стыдобьев был единственным академиком на огромном пространстве от Шайтанска до Японского моря – остальные скучковались в столице. Все это отравило ректору жизнь – сделало этаким академическим козлом отпущения. Сначала, представительствуя от науки на различных торжествах, Стыдобьев с наслаждением толкал речи, жал руки и поднимал бокалы. С годами наслаждение сменилось тихой смертной тоской. Подчиняясь голосам из телефонной трубки, он последовательно поддерживал все партии и группировки, создававшиеся при московской и местной кормушках. Он, как заведенный, перерезал красные ленточки, подписывал обращения и письма, мял зад в президиумах и голосовал на заседаниях. На выборах он позировал перед фотографами для листовок с теми кандидатами, за которых утром успел замолвить словечко телефон.

Как-то зимой, когда Стыдобьев выступал на уличном митинге, в глотке у него что-то сочно надорвалось, и с тех пор ректор только сипел, как закипающий чайник, а пытаясь произносить длинные фразы – булькал. Он понадеялся было, что теперь телефон успокоится. Однако голосовая недееспособность лишь повысила ценность Стыдобьева как свадебного генерала. Длинно говорить он был не в состоянии, а краткие спичи седовласого академика шли на ура.