Андрей Кураев - Трудное восхождение

Это “равнение направо” приводит к тому, что православие начинает восприниматься как сугубо национальное достояние: “Это наш русский обычай такой — детей крестить”. Попытка национальное и государственное чувство поставить на его место, то есть ниже чувства религиозного, наталкивается на резкое неприятие. Есть довольно простой способ обнаружить религиозную доброкачественность национального чувства. Родина — это ценность. Россия — это несомненная ценность. И православие — это ценность. Но в сознании думающего человека разные признаваемые и исповедуемые им ценности находятся в иерархическом устроении, менее значимая подчиняется более значимой. Это подчинение, в частности, говорит, что в случае их столкновения меньшая ценность должна уступить той, которая почитается как большая. Меньшим надлежит жертвовать ради большего.

Так вот, я предлагаю такой вопрос решить для себя: какую Россию я, как православный, уже не могу защищать?

Но в общественной проповеди Церкви сегодня нет этого свидетельства о том, что в конце концов выше России, ее истории и культуры. Такое ощущение, что само православие ценится лишь потому, что служило собиранию России. Замечательно, что националистическое понимание православия смыкается с экуменическим. И в том и в другом случае православие ценится только как “русская религия”. Известного священника и депутата, о. Александра Борисова, человека отнюдь не правых взглядов, однажды в телеразговоре спросили — почему он стал православным? “Ну, я подумал, что если бы Бог хотел, чтобы я стал индуистом, он привел бы меня родиться в Индии, а поскольку я родился в России, для меня естественно быть православным”. Может ли быть более националистическое понимание религии? И Христос — все-таки Истина или национальная традиция? Совместными усилиями патриотов и экуменистов в конце концов Церковь станет выглядеть как ритуально-этнографический заповедник, хранящий добрые старые русские традиции. Но ведь в заповедник не обращаются за советом по решению сегодняшних жгучих вопросов и в музей истории медицины не приходят за излечением.

После петровских реформ Православная Церковь оказалась в России в своеобразном культурном гетто. Аристократия, а затем и народившаяся культурная интеллигенция сторонились ее, предоставляя Церкви “удовлетворять религиозные потребности масс”. Нужен был подвиг Пушкина и Гоголя, Достоевского и Хомякова, Соловьева и о. С. Булгакова, чтобы стена взаимного отчуждения Церкви и культуры, Церкви и мира университетского образования (а значит, мира общественных элит) рухнула. Но сегодня уже сами церковные проповедники и публицисты систематично загоняют себя в то же гетто, отказываясь и от опыта русской религиозной философии, и от светской христианской культуры, и от познающего, а не обличительного диалога с миром западной христианской мысли. Когда же однажды обнаружится, что в университетах с большей теплотой встречают улыбчивых католиков, что молодежь, не озабоченная решением “русского” или “еврейского” вопроса, изучает Евангелие у баптистов, а телевизионные и газетные редакторы уже не хотят в сотый раз помещать рассказы о возрождающихся монастырях и реставрируемых иконах, — будет уже поздно искать “злокозненных масонов”, которые-де хитроумно исключили Православную Церковь из мира культурной и общественной жизни.

Надо наконец решить, в каком веке мы живем — в XIX или в XX. И если все же в XX, то не надо издавать церковные книги для детей с ятями и ерами. И не надо переиздавать книжки, в которых священнику разрешается не хранить тайну исповеди в том случае, если кающийся исповедуется в злом умысле против государя, и из противокатолического катехизиса лучше уж убрать обвинение католиков в том, что они-де в отличие от нас служат на непонятной народу латыни (католики-то — в отличие от нас — уже тридцать лет как служат на современных языках, но почему-то считается, что из книжки прошлого века и слова выкинуть нельзя).

Нельзя надеяться на атавизм: корни, мол, дадут о себе знать и в русском народе исконная тяга к православию победит. Наличие богатой духовной и исторической традиции православия в России задает лишь некое благоприятное пространство, в котором наше движение может находить плодотворный отклик. Но для того чтобы в самом акустически благоприятном храме зазвучало эхо, нужен все же внятный и громкий человеческий голос.

Духовная традиция не есть что-то, что можно построить или “возродить” вокруг меня, но помимо меня. Поэтому ко мне, к каждому человеку и должна быть обращена проповедь. Потому что сколь красиво ни рассказывали бы проповедники о Евангелии или о символике русской иконы, в конце концов им зададут один простой вопрос: “Вы хорошо говорили, и все это действительно и умно и духовно, но вы ответьте: а мне, вот именно мне — зачем это надо?” И пока мы не научимся отвечать на этот самый очевидный, но самый сложный вопрос, наша проповедь будет безадресно-абстрактной. Впрочем, лучше не отвечать на него, чем отвечать заготовленными штампами…