Андрей Кураев - Трудное восхождение

“Не став еще людьми, хотели стать богами”…

Это “равнение направо” парализует миссионерскую волю священников и семинаристов. Дело в том, что слово миссионера неизбежно слегка “вольнодумно”: поскольку он обращается к людям нецерковным, он не может говорить с ними на языке внутрицерковного общения и мысли. А значит, он должен говорить на нецерковном языке, который, конечно, менее приспособлен для выражения духовных тайн и несет в себе профанирующий заряд. Достаточно услышать речь миссионера какому-нибудь собственно церковному человеку — и он будет ею покороблен. Если же церковная среда в этот момент готова впитывать и с радостью распространять сплетни о том, что такой-то, оказывается, еретик, посмевший сказать то-то и то-то, то понятно, что репутация проповедника в самой Церкви будет весьма подмочена. Если у него есть глубокое и твердое понимание своего церковного служения, он сможет, хотя и с горечью, вынести холодность своих собратьев и не отречься от своего свидетельского служения. Но если раз или два ударить по рукам мальчика-семинариста или начинающего священника — он замолкнет и предпочтет безопасные пустышки в стиле вышеприведенных семинаризмов. Хотя именно церковная традиция требует искать новых и новых слов и форм для выражения все тех же событий, происходящих в глубине человеческой души.

Я помню, характерный случай был и у нас в семинарии. Преподаватель, священник, который знакомил вновь поступивших семинаристов с академическим музеем иконописи, начал свой разговор несколько необычно: “Если человек впервые попадает в кабину летящего авиалайнера, он не будет сразу садиться за пульт управления, не будет давать советы экипажу, а попробует сначала хоть чему-то научиться. Это считается само собой разумеющимся. Но вот этот же человек приближается к Церкви — и сразу предлагает что-то поменять, переставить, поправить. Нужно же иметь хоть какое-то познавательное смирение при прикосновении к святыне Церкви…” По неосторожности пересказав эти слова преподавателя его коллеге, тоже священнику, тоже с университетским образованием, я услышал совершенно неожиданную реакцию: “Да как же можно Церковь с самолетом сравнивать!..” Но в Евангелии проповедь Христа была удивительно дерзкой: “Чему уподоблю Царство Небесное — закваске, брошенной в тесто”. А ведь закваска — это обыкновенные дрожжи, самый обыденный предмет, вдобавок в Палестине слегка профанный, ибо на Пасху квашеный хлеб есть не полагалось. “Еще подобно Царство Небесное купцу…” Всем знакомое место из проповеди Сына Человеческого. Но переведите его на современный язык для того, чтобы понять, как режуще-необычно оно прозвучало впервые: уподоблю искание Царства Божия холдинговой компании, которая, узнав, что появился некий выгодный проект, продает низкорентабельные акции, чтобы купить новый патент…

Это “равнение направо”, поверяющее православие всех окружающих по своим меркам (что психологически оказывается необходимо, ибо писаных-то норм православности уже оказывается недостаточно), замыкает священников в кружки “проверенных единомышленников” и лишает труд миссионера внутрицерковной поддержки. В дни проповедей Билли Грэма в Москве на рекламу Грэма работали все протестантские общины не только Москвы, но и России. И, видя это, я задался вопросом: а если бы талантливый православный проповедник (скажем, митрополит Антоний Сурожский) приехал в Москву и начал цикл проповедей в каком-нибудь Доме культуры — готовы ли были бы московские священники накануне его приезда в своих проповедях призвать своих слушателей посетить беседу владыки Антония?

Несомненно, многие священники это сделали бы, но при этом скорее всего по церковной Москве был бы пущен слушок о том, что владыка, во-первых, по фамилии Блум, во-вторых, иностранец и вообще подозрительно мягко отзывается о католиках, а потому истинно православному нечего слушать всяких тут…

Это “равнение направо” приводит к серьезному смещению акцентов в самом разговоре о духовном пробуждении России. Газеты, листовки и проповеди говорят одно: “…идет обретение корней, возврат к истокам, обретение исторической памяти, восстановление прерванных традиций, возвращение обычаев…” Мне кажется, что так может представляться происходящее инопланетянину или по меньшей мере совершенно стороннему безрелигиозному наблюдателю: эмпирически, мол, установлено, что сто лет назад по улицам Москвы в такие-то дни ходили крестные ходы и сейчас ходят — ergo, исчезнувшая на время форма социального поведения восстановилась! Но человеку, который изнутри, в своей жизни пережил обращение к вере и вхождение в Церковь, естественнее описывать происшедшее с ним не в терминах возвратного характера, а в словах, передающих тот опыт неслыханной новизны, с которым он соприкоснулся. Это для социолога и этнографа что-то “восстановилось”,— сам же он научился быть таким, каким еще не был. Разрыв между внутренним опытом и тем, что ему говорят о его опыте, у многих вызывает недоумение и непонимание. У еще большего числа людей предложение возвратиться к чему бы то ни было бывшему вообще не вызывает прилива радостных чувств. И пора бы уже перестать эксплуатировать тему “возрождения традиций” — но чувства меры у нас не хватает. И не слышат предупреждающих слов Тертуллиана, еще в III веке сказавшего: “Христос называл себя Истиной, а не традицией!”