А. Штерн - Наука древнего волшебства, волхвования и чародейства

Больное воображение совершенно походит на кривое зеркало, восстанавливающее искаженный предмет.

Аберкромби сообщает рассказ, ярко обрисовывающий аналогию между снами и видениями; он передает слова одного доктора. «Просидев однажды довольно поздно у постели одного из своих детей, опасно больного, он задремал в кресле и видел во сне огромную обезьяну. В испуге он проснулся, встал и подошел к столу, стоявшему среди комнаты. Он был в эту минуту в полном сознании и распознавал все окружающие предметы, но, в конце комнаты, у стены, он ясно видел обезьяну, делавшую те же самые гримасы, которые он только что видел во сне. Призрак этот не исчезал с пол минуты.»

Всякий, видевший призрак обезьяны, готов допустить, что это был только оптический обман; но спрашивается: также ли бы легко допустил он это, если бы ему явился призрак кого-нибудь из близких, родных или друзей? Разве только очень сильный ум объяснил бы последний случай так же просто, как и первый.

Раз испытанная иллюзия обыкновенно повторяется в той же форме. Так Гете долгое время преследовал призрак цветка, развертывающего свои лепестки и производящего новые цветы.

Один из знаменитых философов рассказывает, что он лично знал одну даму, которая видела своего мужа, слышала его шаги и голос, когда его не было дома. Случаи же возвращения однажды виденных призраков бесчисленны. Много подобных случаев можно найти у Гобберта и Аберкромби, и всякий доктор, имеющий обширную практику, может привести их не один.

Напряженное сосредоточение в самом себе творит чудеса. Восточные кудесники считают пост, уединение и размышление необходимым условием для развития фантазии. И не даром: потому что пост, уединение и размышление, другими словами – мышление или воображение, напряженное и сосредоточенное, необходимо породит видения и возбудит веру в них самого лица, их вызвавшего.

Спинелло, стараясь представить себе образ Люцифера для своей картины «Падшие ангелы», не мог избавиться от призрака врага рода человеческого, преследовавшего его повсюду.

Сам Ньютон видел призрак, но ему являлся призрак солнца.

Ньютон писал Локку об этом явлении. Он говорит, что хотя смотрел на солнце только правым глазом, воображение производило впечатление и на левый глаз, так что, закрыв правый и устремив левый на облако, книгу, или какой-нибудь светлый предмет, он видел солнце почти так же явственно, как прежде правым, т. е. если он немного напрягал свое воображение.

Даже через нисколько месяцев, всякий раз, как он принимался размышлять об этом непонятном явлении, светлый спектр солнца появлялся перед его глазами, хотя бы это было ночью и он лежал бы в постели с задернутыми занавесками.

Читая подлинные рассказы о мнимом вдохновении исступленных янсенистов или о нескончаемых явлениях призраков в монастырях, как в деле Урбана-Грандье, о предсмертных показаниях колдунов и ведьм в совершенно различных местах или, еще лучше, читая рассказы о «вызывании духов», повторяющиеся почти в каждом городе, в каждой деревушке Америки – невольно замечаешь какое-то родственное сходство между суевериями известной эпохи: что видит один, то видит и другой, хотя бы между ними не было никаких сношений.

Трудно объяснить, каким образом эти видения принимают характер эпидемии, но факт несомненен.

Очень естественно, что некоторые явления пока еще не имеют объяснений. Быть может сам Ньютон не мог вполне объяснить себе, отчего среди ночи преследовал его призрак солнца, хотя, без сомнения, какой-нибудь позднейший мыслитель, заинтересованный рассказом Ньютона, и придумал какое-нибудь разумное объяснение этой загадки [17].

Кстати приведем здесь рассказ одного молодого англичанина о видениях, которым он подвергался в своем детстве.

«Я был ребенок впечатлительный и мечтательный, с душей, преисполненной каких-то смутных, тоскливых порывов. Одаренный нежной и чуткой до чрезвычайности нервной организацией, я был вечно окружен какими-то видениями, до того ясными и отчетливыми, что мне часто бывало трудно отличить действительные предметы от этих мелькающих фигур, во всем похожих на действительность, за исключением того, что они исчезали от прикосновения.

В особенности ночью, когда выносили из моей комнаты свечу, вся окружающая меня атмосфера наполнялась трепещущими, колеблющимися лицами и фигурами, беспрестанно менявшимися и друг друга оттеснявшими. Эти призраки не только не смущали меня, но приводили в какой-то мечтательный восторг. Из всех видений, мне памятнее всего одна сцена или пантомима, в которой главным лицом являлся седой старик, игравший на скрипке. С ним всегда была высокая, величественная женщина, в каком-то странном костюме, в котором больше всего поражала меня высокая меховая шапка. Он играл, а женщина плавно двигалась в такт под музыку. Кроме того представлялась мне довольно часто женская фигура, в белой одежде, с широким золотым поясом, с длинными черными волосами, которые она, подходя ко мне, постоянно приглаживала на лбу обеими руками, тихим, правильным движением. Подойдя ко мне, не далее известного расстояния, она всегда поворачивалась спиной и быстро исчезала. Мать моя нередко удивлялась, когда, несколько часов после того, как она меня уложила, находила меня лежащим совершенно смирно с открытыми, нисколько не сонными глазами. Когда я пытался рассказать ей, что я видел, она сейчас же прерывала меня говоря: пустяки дитя мое, в комнате никого не было. Переезд на новую квартиру произвел также перемену и в моем таинственном мире: старый скрипач с женщиной хотя и являлись по обыкновению, но казались недовольными новой местностью, осматривали ее в каком-то недоумении, наконец, я ясно слышал, как женщина сказала: нам здесь нельзя оставаться, и они немедленно прошли сквозь стену. Я видел также ясно, как они направились к дровяному складу, нерешительно оглянулись на меня, наконец, взошли, на дрова, и там исчезли. Их заменил другой призрак, оказавшийся более постоянными Это был мальчик моих лет; он приходил довольно часто, ласково смотрел на меня, и у меня были с ним особого рода разговоры, без слов, каким-то способом, казавшимся мне несравненно более совершенным человеческой речи. Я обращался к нему мыслью, и в ответ получал такие же безмолвные заявления сочувствия и дружбы. Вероятно, вследствие моей крайней нервозности, я относился также своеобразно и к окружавшим меня людям. Для меня каждый человек был окружен особой, почти что осязательной атмосферой, или какой-то эманацией. К некоторым я питал сильнейшее инстинктивное отвращение, так что само присутствие их причиняло мне неприятное ощущение, доходившее почти до физической боли; к другим, напротив, я чувствовал сильное влечение, и присутствие их около меня наполняло меня приятным ощущением, о котором я не мог дать себе ясного отчета».