Галина Мамыко - Монастырские

– Ты ещё забыл сказать – береги честь смолоду, – сказала я.

Богдан не обратил внимания на мою насмешливую интонацию, и серьёзно сказал, взглянув в мои накрашенные глаза:

– Да. И это тоже.

– А зачем?

– Ты говоришь, зачем. А зачем, скажи мне, придуман стыд?

– А кем он придуман? И вообще, есть ли он. И нужен ли.

– Стыд придуман затем, чтобы сдерживать зло. Ибо порок – это зло. Если человек не потерял стыд – значит, он не потерял совесть. А если человек потерял совесть – то…

– То он потерял стыд. Ха‑ха.

– А если человек потерял совесть, то это для него конец жизни. Человек без совести превращается в мертвеца.

– Не забудь свои афоризмы развесить на стенах.

Я ушла. Разговор с братом мне не понравился. Как всегда.

Но уже через считанные минуты я всё забыла. Началось главное. Хлопанье дверей, возгласы гостей, смех… Яркие губы, сдобные руки, открытые бюсты, всё вокруг наполнилось блеском драгоценных камней и золота, потекли благоухания французских духов.

Один из мужчин был не знаком мне. Он поглядывал в мою сторону. Это был необыкновенный взгляд, так мне казалось. В нём я разглядела независимость, любовь и верность. Я слышала, как мой отец сказал о нём:

– Знакомьтесь, это наш замечательный Виктор Константинович Шуев…

Кто он был, и почему один, и откуда мой отец его знает, я не вникала. Ничего не интересовало меня, это были ненужные детали. Главным было другое. Главным была истома, что разливалась по моим членам. Главным было чувство, что будоражило душу. Я радовалась красивым словам в мой адрес, и тогда щёки мои горели от удовольствия. Я стояла позади своих родителей в прихожей. Я старалась быть скромной и заставляла себя смотреть вниз, под ноги. Но мои глаза искали того, кто тоже искал меня.

Наконец, после целований‑обниманий облако ароматов устремилось под обсуждение погоды и политических новостей к главному, туда, где в блеске искр хрустальной люстры пылал пуп жизни – он источал мясное, овощное, фруктовое, винное счастье. И пальцы уже сгибались в предвкушении вилок и рюмок, и животы млели.

Я успела протиснуться между чужими костюмами и платьями, и ухватить ту минуту, когда станет ясно, какой стул займёт Виктор Константинович.

– А меня зовут Витя, – услышала я его голос возле своей золотой серьги, когда моё короткое платьице улеглось наконец в необходимом для меня положении, открыв правильный вид коленок. Как чудесно они смотрелись. Я специально не придвигалась близко к столу, чтобы скатерть не закрывала этого захватывающего для постороннего взгляда пейзажа.

Меня удивило, что человек, которому на вид примерно столько же лет, как моему папе, называет себя Витей. В этом что‑то есть. Это гораздо интереснее, чем стеснительные мальчики. Если немолодой дяденька называет себя «Витя», значит… Значит, несомненно он – знаменитый кинорежиссёр. Вон, у него какой яркий попугайский шарф в вороте пёстрой рубахи. И какой красивый замшевый пиджак кремового цвета. Так любят одеваться именно кинорежиссёры.

Витя оценил то, как я расположилась на стуле. Я знала, куда он смотрит. И мне это нравилось. Он сказал:

– А как вы относитесь к революции?

Я смотрела вдаль, и там, вдали, всё для меня было в тумане. В тумане плавали рыбы, у них были красные губы, они кушали много‑много, они пили ещё больше. Они плыли и плыли. Они уплывали внутрь своего чрева, и там они жили, большие, толстые рыбы. Я не смотрела совсем на этого человека. Это было бы уже слишком, смотреть на него так близко. Уже было достаточно того, что я так ясно ощущала запах его волос и кожи. От него пахло весной и розами. От него веяло энергией веков и той радостью, какая захватывает на вершинах гор там, где высокое, высокое небо. Так мне казалось. Но революция… При чём тут революция… Меня удивил этот вопрос странный. И я снова подумала, что мой загадочный незнакомец – кинорежиссёр. Ведь только кинорежиссёры могут говорить такие странные, неуместные вещи, например, про революцию. Когда нужно говорить про небо. Но кинорежиссёрам всё можно. Ведь это особые, эксцентричные люди. Я преклонялась перед кинорежиссёрами и, конечно, не отказалась бы стать кинозвездой.

– Вам сколько лет, уже шестнадцать?

– Да. Уже шестнадцать, – соврала, и всё так же сидела я прямо, не поворачивала головы к тому, кто так меня интересовал. И всё так же по ту сторону стола смеялись рыбы. Они были раздуты от обилия пищи, и были совсем как жабы. И у них клокотало в горле. У них булькало в желудке. В них чавкало и пищало то, что трамбовалось во чреве.