Святитель Филофей Коккин - Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон

Сказав это к скрытому врагу и, как некоторый превосходный борец, который, свергнув с высоты противника, показывает потом и знак победы, он и делом доказывает сказанное, бросившись со всех ног бежать и тихо шепча: мы безумны Христа ради (1 Кор. 4:10), а также: кто отлучит нас от любви Христовой? Скорбь, или теснота, или голод, или гонение, или меч? (Рим. 8:35), особенно же апостольские слова: я уверен во Христе Иисусе, Господь моем, что ни Ангелы, ни Архангелы, ни Престолы, ни Власти, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить меня от любви Божией во Христе Господе моем (ср. Рим. 8:38, 39). Говоря это и терпя всей душой, славный казался демонам как бы исступленным и всецело объятым огнем Христовой любви, почему еще более был страшен и недоступен для них. Поэтому они раз и навсегда отказались от своих козней по отношению к нему через помыслы, решив, что имеют дело с человеком совершенным, которого нельзя поколебать детскими пугалами.

Итак, неоднократно испытав святого, ужели они совсем прекратили борьбу с ним? Возможно ли, чтобы злой в одном случае был зол, а в другом нет? Поэтому он опять, как бы после некоторого раздумья, возвращается к прежнему, постоянно делая круг и нисколько не переставая вредит, несмотря на то что нападениями своими стал делаться уже даже смешным.

Какие же были дальнейшие их искушения? Укрываясь [153]на острове с любезным своим молчанием и скромностью, великий наталкивается на соборище итальянцев, не только по имени и языку, но и по самому образу мыслей о Боге представлявших собою вид настоящей монастырской общины и проводивших как бы монашеский образ жизни. Итак, входит этот светильник рассуждения в соборище тех лицемеров, желая вблизи видеть, какую жизнь проводят живущие там, как после он сам рассказывал. И вот, так как он застал их за трапезой – ибо было время завтрака, – он входит тихонько в дом, где находилась трапеза, и, обойдя вокруг нее с приличным ему благоговением и видом, устремляется к выходу. Игравшие же там, как бы на сцене, роль монахов, задержав его силою, и не подумали даже сделать его, бедного и странника, хотя бы в незначительной мере общником трапезы и пищи, не склонившись к сострадательности даже тем, что сами в это время наслаждались трапезой, что, как он знал, даже от природы крайне суровых и зверски жестоких делает расположенными к милосердию, так что сила, движущая волю, направляется к удовлетворению нуждающегося пищей. Они не дали даже покрова или какого-нибудь вретища скитальцу и наготствующему ради Христа! Придравшись же к крайнему его молчанию и совершенной неразговорчивости, они оклеветали его в краже и лености и так в высшей степени бесчеловечно избили, что превзошли в этом даже раньше выказавшего такую же ярость единоплеменного им итальянца, истерзав члены и плоть поверженного на землю подвижника, так что даже земля обагрилась потоками его крови. Ибо они не остановились, один или два раза ударивши его, но едва лишь после того, как все по очереди переменились. А так как и раньше тело этой адамантовой души было иссушено и едва дышало от крайнего неядения, а теперь казалось уже мертвым, то кровожадные по существу и нечистые те псы безжалостно бросили его у дверей, как какую-нибудь нечистую падаль. Так лежал на земле подвижник – нагой, при последнем издыхании, и только по течению крови из его ран можно было заключить, что он еще не умер. Некому было ни посетить его, ни покрыть наготу его, ни хоть сколько-нибудь уврачевать раны его. О новое и странное чудо! О славная и терпеливейшая душа, каждый день подвизавшаяся за любовь Христову и мужественнейше боровшаяся с разнообразными смертями! И пусть никто не порицает меня за эти слова, ибо что я должен был сказать, говоря о таких опасностях, а также и о том, что он рад был смерти, хотя никто не требовал от него этого насильственно и не вынуждал к отречению от веры? «Выше его, – говорят, – мы знаем апостолов и мучеников, доблестно подвизавшихся и до крови мужественно противившихся греху раздражительною [154]силою души ( τό ϑυμούμενον τής ψηχής) и таким образом явившихся, сколько это возможно, славными подражателями Креста Господня и Его смерти». Но, во-первых, я считаю нужным напомнить недоумевающим об этом о том, о чем уже не раз раньше говорилось, именно что он, будучи как бы вне себя и совершенно изменившись вследствие чрезвычайной ко Христу любви, не думал уже, что живет для себя, но для возлюбившего его, как говорит великий Павел, и предавшего Себя за него (Гал. 2:20). Дыша же (при этом) мученической и апостольской ревностью и нисколько не уступая (им) в этом правом и усердием, он и сам жаждал предать душу свою Давшему ее через кровь и мучение, как сам потом тайно сообщил мне. Ибо когда я сильно удивлялся дивной любви его к мученикам, он, сжав (ύποκοιλάσας) свою десницу, с некоторой неизреченной радостью сказал: «Поверь мне, дорогой мой, что если бы душа моя была связана с телом вот таким количеством крови, я чувствую неизреченное желание и ее отдать мученически из любви к общему (нашему) Господу. Поэтому, имея давно стремление к этому, – чего мне только и недостает, – я питаю, как видишь, восторженную любовь к Его мученикам». Так вот, и раньше он жаждал, как я сказал, мученической и Господней чаши и всецело стремился к тому, чтобы за Христа, говорю, и в угоду Христу разрешиться и с Ним всегда быть. Но хотя и не представлялось удобного случая к осуществлению его намерения, он все-таки, сколько это от него зависело, не оставлял своего намерения – не насильственною смертью безрассудно умереть, как кто-нибудь мог бы подумать, но всяким образом борясь с постоянным тираном, тайно и явно нападавшим на него всевозможными кознями, с началами и властями и духами злобы поднебесными (ср. Еф. 6:12), почему и возбудил злейшую зависть у невидимых этих врагов и ежедневно возжигал (у них) сильнейшее желание убить его, являясь, таким образом, совершеннейшим общником страстей Господних. Однако к сказанному необходимо присоединить и это, чтобы кто-нибудь обратив внимание на одно внешнее его поведение и приняв это как бы за образец высокой жизни, не просмотрел сокровенной его мудрости и чрезвычайно высокой (внутренней) добродетели.