Святитель Филофей Коккин - Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон

Некогда великий в обычном своем виде проходил через один кипрский город.

И вот, когда он шел по главной улице, увидела его одна женщина, выглянув с верхнего этажа (одного дома) и увлекшись не знаю каким помыслом, с удивлением воскликнула: «Какое красивое тело у этого человека!» – ибо это было еще в начале его подвига и оно еще не очернело как следует от непосредственного соприкосновения с воздухом, а также от солнечных лучей и холода, и телесное смешение ( ἡ τοῦ σώματος κρᾶσις), по природе огневидное (то πυρώδες), являло весьма белую и блестящую поверхность. Тогда мудрый, обличая и тайную змею чувственного удовольствия и поучая в то же время женщину, чтобы она ничему подобному не удивлялась и не прельщалась красотой тела и видением глаз, вообще же считая весьма важным не подать какого-нибудь повода более простым к соблазну, совершает поступок, воистину одной только его души и усердия достойный. Ибо, осмотревшись сюда и туда и увидев некоторый водоем, полный тины и червей, он подбежал к нему и как был сел в средину этой грязи и гниения. Так он сидел среди безмерного того зловония, как бы в некоторой купальне, или на прекрасном лугу, или в розовом благовонном и нежном саду, до наступления вечера и только тогда вылез оттуда, весь черный от грязи и полный зловония, так что не только более слабым умом его нагота не могла быть соблазном, ибо для чего, говорит великий Павел, моей свободе быть судимой иной совестью (1 Кор. 10:29), но и для благоразумных и более ревностных его поступок послужил к немалой пользе, так как они могли хорошо научиться отсюда, что должно и красоту тела презирать, как ничтожную, и в целомудрии подвизаться, утишая (чувственные) удовольствия сколько возможно более суровым образом жизни. Это тотчас и случилось, так что он и цели достиг, и нисколько не ошибся в своей благой выдумке, ибо одни из видевших были поражены мужеством и дивной решимостью его, не говоря уже об удивлении, вызывавшемся самой личностью его, другие же к сказанному прибавляли и горячие слезы, а прежде всех женщина, бывшая причиной драмы, которая укоряла себя в необдуманности и невоздержании глаз, врачуя грех языка похвальными слезами и словами покаяния и давая себе слово в будущем быть осторожной. Вот превосходный пример благой ревности его, а также того, как он старался, сколько возможно, не только не подавать соблазна, но поступать так, чтобы это было всем на пользу. Должно, однако, вспомнить уже и о брани с ним демонов и показать, что он и там оказался победителем, хотя и сказанное уже было как бы некоторым началом их неистовства против него, уготовавших неуловимой душе его засаду – приятность чувственного удовольствия. Но когда лисья шкура не привела к цели, они, не переставая говорить себе: ложью прикроемся и устроим праведному засаду (см. Ис. 28:15; Прем. 2:12), ибо свет праведным всегда (см. Притч. 13:9) и глаза мудрого в голове его (см. Еккл. 2:14), надевают на себя уже львиную шкуру и явно со всею яростью устремляются на него как бы в отместку за отвергнутое чувственное удовольствие, – каким именно образом, об этом сейчас будет сказано.

Один итальянец из весьма гордившихся своим родом и богатством, весьма могущественный в своем отечестве и к природной гордости своего рода и (свою) вдобавок приложивший, случайно встречается среди города с великим, сидя на прекрасной и гордой лошади, окруженный свитой и внешним великолепием, и недоумевая о новом и необычном виде его, а более побуждаемый к тому злобой демона, начинает расспрашивать (о нем) своих спутников. Когда же они сказали, что он им совершенно неизвестен, и высказали подозрение в том, что он, судя по наружному его виду, соглядатай, явившийся из какой-нибудь чужой страны и принявший этот вид притворно для обмана граждан, он приказал его тотчас же схватить и, грозно взирая на него со свойственной ему гордостью, стал спрашивать, кто он и откуда. Он же, не обращая ни малейшего внимания на его слова, словно они вовсе не касались его, и (желая) освободить его от пустой гордости и надменности, не словом, а самим делом ниспровергает его (превозношение). Ибо, протянув тихо трость, которую всегда обычно носил в руке, касается шапки, бывшей у него на голове, и сбрасывает ее на землю, весьма разумно, а в то же время и остроумно научая этим наглеца, что и самая высота и превосходство окружающей его пустой славы и великолепия ничем не отличается от пепла и праха и есть такая же самая земля и пепел и так скоропреходяща и неустойчива, что и трость очень легко и свободно разрушает ее, и притом, несмотря на такую свиту, заботливо охраняющую ее, как бы что-нибудь твердое и постоянное. Но он был очень далек от того, чтобы понять это и по наружным признакам заключить о скрытом благородстве души его, почему поступок его возбудил (в нем) одну только обиду и наглость. Ярость его была беспредельна, и он вообще казался подобным сошедшему с ума по своему неистовству. Так, он приказывает своей свите немилосердно избить его палками, а они скорее, чем слово сказать, растянувши его на земле, столько ему нанесли ударов, сколько ни человек нанести человеку не решится, если не сделается зверем душою, ни природа человеческая вынести не в состоянии, если не будет помощи и содействия свыше.