Владимир Чугунов - Матушки. Очерки о подвижницах благочестия наших дней

Матушка знала, так бывает всегда, когда нисходит в сердце Дух Святый и Божья благодать. Всё обычное, всё привычное, всё знаемое тотчас становятся необыкновенной новизной, большей даже, чем долгожданное дыхание весны.

Немножко спали. Обыкновенно матушка засыпала во время самодвижной молитвы. И пока спала, молитва, как солнце в жаркий полдень, грело её сердце. И просыпалась легко, и будто бы и не спала вовсе. Но всякий раз замечала с лёгкой такой печалью, что Дух Святый отошёл. Нет, не от греха и не из-за греховности… Так надо, об этом и в «Песне Песней» сказано, где описана вовсе не плотская страсть Соломона к молоденькой Суламифи, как склонны толковать это место из Библии все сладострастники, а любовь Христа к Церкви, Духа Божия к храму человеческой души… И её, матушкиной, тоже… «Возлюбленный ушёл…» Надо ждать: возлюбленного ни силой, ни зазываниями, ни воплями не вернёшь. Возлюбленный приходит, когда захочет, сам – и тотчас радуется ему, очищенная покаянием или дошедшая до отчаяния душа. И никто Им не отринут, всех Он любит, всех живит. На то Он и «Душе Истинный».

Затем матушка снимала с этажерки свою «амбарную книгу» и читала:

«От Адама в начале ничего не требовалось для его пребывания в раю, потому что он получил всё. От нас же, действительно, требуется участие в Божьем деле нашего спасения. Христос заплатил за (тебя, деточка) весь наш долг, но Он желает, чтобы единую драхму и от себя мы внесли по любви к Нему в уплату нашего долга, ради которого Он отдал Свою жизнь за нас. Бог предлагает нам быть сотрудниками Его в деле нашего спасения. Без Божьей помощи мы, конечно, не можем спастись, но и Бог без нашей помощи не может спасти нас. В этом заключается и уважение к нашей свободе воли, и икономия спасения человека, вмещающая в себе и милость и правду Божию: милость – потому что в деле спасения нашего почти всё проистекает от Бога; правду – потому что это малое „почти“ должно быть и делом нашего собственного произволения, старания и посильного труда».

И подчеркивала для наставления «маленькому человечку», «деточке», так же и для себя самой, поскольку почитала себя меньше всех: «И сердце твоё, деточка, тоже – маленькое. Не допускай же ничего лишнего в него. Пусть в нём будет место только для Бога и для любви к нему».

Однажды приехала к отцу Алипию, наместнику Посково-Печёрского монастыря, его мать, он ей и говорит: «Мама, хочешь я тебе покажу, что такое настоящее смирение?» И повёл её в келью отца Бориса. И как только они вошли, строго сказал старцу: «Отец, Борис, ты почему мою маму обидел?» А старец её первый раз в жизни видел. И что же? Тотчас повалился старец ей в ноги и завопил: «Зинаида, прости меня, грешника!» – «Вот, мама, а скажи я то же самое любому послушнику, и ничего, кроме оправданий:

„Я? Да когда? Да я её впервые вижу!“ – не услышали».

И вот снится этому старцу Борису сон, будто он умер и восхищен на «первое небо». Глядит, большое такое поле, на поле огромная масса людей, стоят плотно, лица обращены в одну сторону, все молчат, чего-то ждут «Дай, – думает, – подойду, может и мне место достанется». Подходит – и ему сразу место уступили. «Стоим, говорит, молчим, чего-то ждём. Вдруг гляжу, архангел Михаил летит – толстенький такой, упитанный, с крылышками и на меня смотрит. Меня толкают: „Иди, мол“. Тут все без слов друг друга понимают. Я и пошёл. Подводит он меня к пропасти, глубина страшенная, а на дне чудовище с разинутой пастью, через пропасть бревно перекинуто. Архангел даёт мне знак, чтобы шёл через пропасть. Собрался я с духом, перекрестился и пошёл. Иду, а он рядышком летит – толстенький такой, упитанный, с крылышками, и на меня всё подбадривающее смотрит. Перешёл я, и очутились мы на „втором небе“. Смотрю, и тут молчащая, чего-то ожидающая толпа. Иоанн Кронштадтский, гляжу, тут, и ещё несколько подвижников благочестия из не прославленных Церковью я признал. Дай, думаю, подойду к ним. Но Михаил архангел, даёт знак идти дальше. И этак-то махнул крылом. И очутились мы с ним на „третьем небе“. И вот тут подходит ко мне Никола-Угодник, радостный такой, лицо ровно маслицем помазано, обнимает меня, целует и говорит: „Ну, здравствуй, голубчик!“ И понял я, что тут, в Царстве Небесном, всех „голубчиками“ надо звать!..»

А один юродивый к святителю Димитрию Ростовскому на иконе не иначе обращался, как: «Митюшка, милый!»

Иначе – не по иерархии, а по любви, где «святителю отче Николае», оказывается, просто «голубчик», а «святителю отче Димитрие» всего лишь «Митюшка, милый».