Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

— Кровью харкать нежелательно?.. Тогда устроим незаживающую язву до окончания военных действий. Выбирайте: на руке, ноге, анусе, то бишь заднице.

— И лимонов перевели корзину.

— Нога — пусть будет нога. Правая? Левая? Выше колена? Ниже? На бедре? На голени? Без разницы — очень хорошо… В этой склянке особая мазь — наноси щедро, раз в неделю, не жадничай. Язва получится — высший сорт… На второй ноге?.. Излишне. Вполне хватит и на одной. От аромата твоего гниющего мяса сдохнут все мухи, а впридачу и фельдшера с докторами.

— И пьяный сожитель сапогом пинал.

— Запаха не переносишь?.. Тогда отрезай палец, желательно большой… На выбор имеются пила, кухонный нож, двери, трамвай, собака, беспородная, но хваткая. Момент — и пальца, как не бывало…Ах, пальчик жалко… Тогда висеть твоей шинели с мертвым содержимым на колючей проволоке спирали Бруно или валяться в грязной антисанитарийной воронке…

— И ничего, ничего, ничего не помогло! Ну, в таком разе медицина бессильна. Рожайте…

Остап выразительно щелкал пальцами.

И тут входил я, мычал, трясся, творил красивую лужу и удалялся к гренадерскому лбу, мучительно соображающему на, что же все таки решиться — на героическую смерть в штыковой атаке или на сырые шнурки, выворачивающий кашель, вонючую первосортную язву или вульгарное членовредительство…

Пронеслись стремительно дни, как вагоны со свежими пехотными ротами — с грохотом, лязганьем, пением, руганью, вонью и рельсовым затухающим эхом.

Вот прощальный поцелуй всплакнувшей маман.

Вот мужественные объятия родителя.

Вот вареная курица и коржики, мои любимые, — в дорогу.

Вот вокзальная суета.

Вот тесное купе.

Вот попутчики — раненый, с изящно забинтованной рукой, кавалерийский ротмистр и бледная монашка.

Вот станции, станции, станции…

И наконец — Петроград.

Университет.

И я в студентах.

При кафедре почвоведения.

Чем объяснить сей неожиданный выбор?

Просто мне в душу запало с пеленок и поразило своим неисчерпаемым богатством непонятное слово — ГУМУС.

В нем я прозрел смысл жизни вообще и своей в частности.

Из гумуса пришли, в гумус — уйдем.

Ах, какой это гумуснейший человечище (о том, кого уважаешь).

Гумуснейшая гнида (о том, кого не уважаешь).

Загумусеть — выпить по маленькой в теплой компашке.

Гумуснуть — приударить в приступе влюбленности.

Загумусниться — стать фанатиком и книжным червем.

Гумус, как известно каждому достаточно образованному человеку, не только основа плодородия, но и материал для многостраничной монографии.

По-моему, весомых аргументов предостаточно? По крайней мере, мое устремление в почвоведы, вызвало у домашних, судя по обилию торжествующих телеграмм и открыток, такое же ликование, как знаменитый Брусиловский прорыв.

В новой форме я мерил неторопливыми, степенными студенческими шагами длинные, гулкие, напоенные ароматом реактивов коридоры.

Подолгу, заложив руки за спину, простаивал перед застекленными образцами знаменитого русского чернозема (гумусу-то, гумусу!), давшего миру столько выдающихся деятелей науки, культуры и военного искусства.

Регулярное посещение аудиторий сочеталось у меня с активным ведением переписки с моей суженой — Ингой Зайонц.

Среди светлого, счастливого любовного потока довольно часто попадались надоевшие острова скучных домашних посланий, заполненных ненужными советами, сплетнями, насморками, приветами и прочей провинциальной чепухой.

Но однажды я получил неординарное письмо — с фронта, от доблестного родителя.

«Дорогой студент, гордись, твой отец — в дыму и пекле. К сожалению, мне не доверили вести в решающую кровавую атаку обескровленное подразделение с простреленным боевым знаменем. К сожалению, мой будущий высокопрофессиональный и сознательный почвовед, все гораздо проще. Город собрал для поддержки морального духа утомленных ратным трудом воинов представительную делегацию. В оную, кроме вашего покорного слуги, лектора по физическим эффектам, вошли: купец первой гильдии, многоуважаемый Абросимов Ермолай Ермолаевич, полицейский пристав, многоуважаемый Рюхин Федор Федорович, курсистка Фонарева Женечка, премилейшее, обаятельнейшее, мадоннообразное существо, и врач-логопед… Нет, сын, не жди от меня имени, фамилии, отчества этого субъекта… Не буду осквернять белизну листа позорным именем… Резкость тона будет объяснительна, если ты узнаешь о его неблаговидном поступке… Мы были все переполнены, как сообщающиеся сосуды, энтузиазмом и подъемом — и вдруг накануне отбытия на фронт выясняется, что негодяй- логопед демонстративно и трусливо занемог.