Люси Мод Монтгомери - В паутине

О молодости Утопленника Джона рассказывали множество причудливых небылиц, апофеозом которых являлась история о его ссоре с отцом, когда Утопленник Джон, имевший невероятной силы голос, орал так громко, что его было слышно за две мили в Трех Холмах. После этой ссоры он сбежал на корабле в Новую Зеландию. Во время плавания он свалился за борт, и семейству сообщили, что он утонул. Клан отслужил по нему панихиду, а отец заказал выгравировать его имя на большом семейном памятнике на кладбище. Два года спустя молодой Джон вернулся домой не слишком изменившимся, кроме, разве что, татуировки огромной змеи на правой руке, благоприобретенного и весьма обильного запаса бранных слов да устойчивого отвращения к морским путешествиям. Некоторые считали, что судно, подобравшее его в море, вмешалось не в свое дело. Но Джон поселился на ферме, сообщил Дженни Пенхаллоу, что собирается жениться на ней, и не позволил убрать свое имя с семейного памятника. Это было неплохой шуткой. Каждое воскресенье Утопленник Джон ходил на кладбище и хохотал над ней.

Он сидел позади Уильяма И. и размышлял, неужели тот настолько самонадеян, что рассчитывает получить кувшин. Конечно же, без всяких сомнений, только он, Джон Пенхаллоу, должен обладать им. Было бы чертовски возмутительно со стороны тети Бекки отдать его кому-то другому, и он сообщит ей об этом всеми приемлемыми и неприемлемыми словами. Его длинное лицо стало пунцовым от ярости от одной лишь мысли – краска залила уродливую лысину, перетекая со лба на макушку. Седые усы встали дыбом. Глаза навыкате смотрели в упор. Любыми словами и более чем доходчивыми – если кто-то другой получит кувшин, ему придется иметь дело с ним.

«Интересно, о чем это Утопленник Джон так злобно бранится про себя?» – подумал дядя Пиппин.

Донна тоже хотела кувшин. С ума сходила по нему. Она чувствовала, что обязана его получить. Давным-давно, когда Барри был еще маленьким мальчиком, тетя Бекки пообещала, что после своей смерти оставит кувшин ему. Так что, именно она, вдова Барри, должна стать его владелицей. Это была славная старая вещь, со своей романтической историей. Донна всегда страстно желала его. Она не бранилась про себя, как ее отец, но сердито думала, что вряд ли где-то еще можно встретить такую толпу старых гарпий.

Снаружи, на перилах веранды, лениво покачивая длинной ногой, сидел Питер Пенхаллоу. На его длинном, загорелом, хмуром лице застыло презрительное выражение. Лицо Питера всегда было хмурым и скучным – по крайней мере, в цивилизованном мире. Он не собирался заходить в комнаты. Не дождетесь, чтобы Питер зашел в клетку, набитую охотниками за наследством. Впрочем, для Питера любое помещение, будь оно даже пустым, всегда оставалось лишь местом, которое следовало немедленно покинуть. Он утверждал, что задыхается в четырех стенах. Явившись, конечно же, против воли, на этот адский прием, – проклятие прихотям тети Бекки! – он мог хотя бы оставаться снаружи, на веранде, откуда открывался далекий вид сверкающей огнями гавани, а прямо с залива дул славный ветерок, не знающий оков, – Питер любил ветер – да и на большую цветущую яблоню смотреть было куда приятнее, чем на любое женское лицо, попадавшееся ему на глаза. Клан записал его в женоненавистники, но он вовсе не являлся таковым. Единственной женщиной, которую он ненавидел, была Донна Дарк. Он просто-напросто не интересовался женщинами и даже не пытался, поскольку был уверен, что на свете не существует той, что могла бы разделить его образ жизни. А изменить этот образ и принять оседлое существование никогда не приходило Питеру в голову. Женщины сожалели об этом, поскольку он был весьма привлекателен. Не красив, «но очень заметен, знаете ли». У него имелись серые, похожие на орлиные, глаза, что чернели в минуты волнения или глубокого чувства. Женщинам не нравились эти глаза, им становилось не по себе от его взгляда, но считали, что у него красивые губы, привлекающие своей силой, чувственностью и иронией. Как сказал дядя Пиппин, семейство, вероятно, было бы в восторге от Питера, будь у них хоть малейший шанс поближе познакомиться с ним. До сей поры он оставался лишь беглецом от родни, будоражащим воображение, чьи приключения добавляли остроты в их жизнь, и кем они очень гордились, ибо его исследования и открытия принесли ему известность, – «дурную славу», как говорил Утопленник Джон – но кого они даже и не пытались понять и чьих саркастических усмешек побаивались. Питер ненавидел притворство любого вида, а клану, подобному Пенхаллоу и Даркам, оно всегда свойственно. Иначе они не смогли бы существовать как клан. Но Питер никогда не уступал.