Георгий Апальков - Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

Голецкий аж просиял. Его спектакль с животом, который вроде бы давно закончился, теперь грозился разразиться новым актом.

Матери пришли вскоре после речи Болдыря. Мы сидели и слушали их. Это были приятные женщины. Они рассказали нам о себе и дали свои номера телефонов. Сказали звонить, если будут проблемы.

– А теперь, ребята, если у вас есть какие-то вопросы или пожелания, или вы просто хотели бы побеседовать с нами – можете подойти.

Те, кто хотел побеседовать, подошли. В их числе был Голецкий, который стоял и держал себя так, словно решается на какой-то отважный шаг. Остальным же было приказано вернуть столы и стулья обратно в учебные классы, а после – действовать согласно указаниям сержанта Кыша.

– Пшли вон все! Н-н-нахер! Пятёрку принимаем и на плац. Шагать будем учиться, – сказал сержант Кыш, и мы сделали всё так, как он сказал.

Незаметно настал вечер. Мы стояли в курилке и закуривали очередной рыбно-капустный ужин. Кажется, здесь я впервые за весь день после встречи с Комитетом увидел Голецкого. Он опять был грустный и опять хотел с кем-нибудь поговорить. Жаль его было, всё же.

– Чё скучаешь? – спросил я его.

Он вздрогнул, будто бы вынырнув из проруби своих тёплых мыслей на декабрьский мороз.

– Да так… – ответил он.

– Чё такое куришь?.. Нихера-сь! С двумя кнопками? Балдёж! Где взял?

– Кыш дал.

– Когда успел?

– Да вот, после обеда где-то.

Значит, Голецкий опять успел разрыдаться, где-то после обеда. Когда он рыдал при сержантах, те угощали его сигаретами. Кыш курил тонкие, с двумя кнопками.

– Ясно. А к тёткам тем чё подходил?

– Каким?

– Из Комитета.

– А. Так, поговорить.

– А остальные чё подходили?

– Тоже поговорить.

– И как? Поговорили?

– Ага.

Голецкий глубоко затянулся. Мне показалось, будто бы у него слегка дрожит подбородок, а вместе с ним и нижняя губа. Я решил больше ничего ему не говорить и стал молча курить свою сигарету.

Фонарь, освещавший плац, в тот час старался светить особенно ярко. Небо заволокли тучи, вечер выдался необычайно мрачным и снежным. Снег валил и валил, и валил, добавляя работы солдатам из мостовой роты Грешина, которые скребли лопатами асфальт. На большие лопаты они наваливались подвое и шли с ними от одного края плаца к другому, толкая перед собой бесформенную кучу слякоти и ненастья. Зублин с Анукаевым были счастливы тем, что они сейчас с нами, а не со своими товарищами по роте. Мы же пока ещё не понимали своего счастья: как это здорово, что самое сложное, что есть сейчас в нашей жизни – это подготовка к присяге.

– Я, наверное, всё-таки вскроюсь, – сказанул вдруг Голецкий мне в спину.

– Чё?!

– Не всерьёз. Так, поперёк полоснусь. Тогда-то точно домой отправят.

Голецкий затянулся и на выдохе посмотрел мне прямо в глаза. Так, словно бы ждал от меня такого ответа, который разделит его жизнь на «до» и «после».

Вот что бы вы ему сказали на моём месте?

Вот и я сказал ему то же самое.

Глава 8

Грешин остался ответственным тридцатого декабря. Коллективным разумом мы выявили закономерность: Грешин всегда остаётся ответственным именно по субботам. Когда нам представилась возможность, мы спросили у самого умного из шефствовавших над нами старослужащих, почему всё так, а не иначе.

– Потому что он старшина роты, – отвечал самый умный из бывалых, – По субботам всегда ответственным остаётся старшина роты, потому что в субботу – баня, которую старшине надо организовать. Он всю эту кухню знает: с бельём там и всей прочей вещёвкой.

– И чё, так везде?

– Везде вроде. Есть ещё такая тема, что по понедельникам командиры рот остаются. Фиг его знает, почему.

Помимо бани, в эту субботу на Грешине висела ещё и организация нашего Нового года. Перед обедом сержант Кыш привёз продукты. Грешин подрядил счастливую часть из нас на переноску пакетов с едой в столовую и в расположение роты. Счастливы мы были тем, что занимались этим вместо строевой.

В столовой продукты у нас приняли несколько солдат из мостовой роты, которым Грешин поручил делать всякие салаты и нарезки. В роте же мы оставили газировку, сладости, фрукты и прочую ерунду, не требовавшую приготовления или хранения в холодильнике. Всё это дело мы прямо в пакетах положили в комнате досуга с ударением на первый слог, после чего Грешин комнату закрыл, опечатал и поклялся, что уничтожит любого, кто попытается войти туда.

– Сожъу и высъу! Понятно?

– Так точно!