Георгий Апальков - Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

– …зублин, ты как вообще, в себе, нет?..

– …да я это, та-щ прапрщк, я…

– …я это, я то… сука, к ним на той неделе комитет матерей приедет. спросит, мол, чё, ребята, как служится. а они им про твои методы, блядь, обучения расскажут?..

– …та-щ прапрщк, так болдырь, он же ш…

– …болдырь-хуёлдырь, прости-господи. ты что ли болдырь? а?!

– …никак нет…

– …ну так а чё тогда? башкой думай своей тупой хоть немного!..

– …понял, та-щ прапрщк. виноват!..

– …ещё раз такое увижу – пизда тебе и всем, и вся, понял? одно дело прокачать. а это уже на дизель тянет. хочешь на дизель?..

– …никак нет, та-щ прапрщк. не хочу…

– …в понедельник им максимушин, кстати, фильм про дизель покажет. ты с ними посмотришь и мне доложишь, что увидел. письменно, на бумаге. понял?..

– …есть, та-щ прапрщк…

– …давай, иди…

Зублин вышел из кабинета. Он очень хотел, чтобы его сейчас никто не видел, и очень хотел раствориться в пространстве. И он растворился. Вжух! И нет его.

Чтобы как-то сгладить неловкость момента, Анукаев объявил внеочередной перекур. Потом он спросил разрешения у прапорщика Совина.

– Разрешите вывести учебную роту в курилку?

– Давай. Только быстро.

Услышав благую весть, мы сдали оружие, прибрались и уже через минуту построились на центральном проходе по форме номер «пять».

В курилке в царственных позах стояли какие-то типы. Лиц их не было видно. Погон – тоже, одни только тёмно-зелёные силуэты. Анукаев издалека идентифицировал их как офицеров или того хлеще – прапорщиков. Он остановил наш строй и судорожно принялся считать нас. Мы не поняли, зачем всё это.

– Да девятнадцать нас, та-щ рядовой, – пробасил Отцепин.

– Точно?! – переспросил Анукаев, на всякий случай ещё раз пересчитав.

– Сто пудов.

– Ладно. Равняйсь! Смирно! По направлению курилки шагом!.. Марш!

«Хтрум-хтрум-хтрум!» – и мы снова зашагали к курилке. Уже перед ней Анукаев опять остановил нас и подошёл к стоявшим там то ли офицерам, то ли того хлеще – прапорщикам. Вечер был мрачный и снежный, и даже будучи рядом с этими фигурами, мы не видели ни их лиц, ни погон. В кутерьме декабрьской вьюги было совершенно невозможно разглядеть какие-то отличительные черты у этих двух важных силуэтов, кроме, собственно, их важности.

Но Анукаев, подойдя ближе, всё-таки различил их.

– Товарищ …, разрешите присутствовать в количестве двадцати человек? – спросил Анукаев, дав ветру сдуть с его вопроса всё самое важное.

– Заходите, заходите, – ответили важные силуэты.

– Справа в курилку марш!

Как только мы зашли, силуэты побросали свои сигареты и ушли прочь.

– Та-щ рядовой, а нафиг было разрешения спрашивать? – спросил Отцепин.

Анукаев оглянулся посмотреть, не услышали ли этого дурацкого вопроса важные силуэты. Не услышали. Анукаев ответил:

– В смысле «нафиг»? Порядок такой.

– Какой?

– Такой, ёпте. Если в курилке офицер там или прапор, или сержант даже – надо разрешения спросить прежде, чем зайти.

– Нахуя?

– Чтобы было дохуя! Надо так и всё.

– А если другой рядовой на курилке стоит допустим? Тоже надо спрашивать?

– Нет. С рядовыми вы в одной этой… как её?.. ну, ты понял, короче. В одной касте типа: солдаты и матросы. Все, кто выше, те… тупо выше, понял?

– Х-хЭ! Ну система! – заключил Отцепин и о чём-то ещё спросил Анукаева. О чём – я не слышал, потому что ко мне подкрался Голецкий.

– Гриша, чё мне делать? – спросил он, спалив читателю моё имя.

– В смысле?

– Как вообще быть? Я не понимаю. Не понимаю! Не могу я здесь. Как? Как ты-то здесь находишься вообще? Тебе норм?

– Ну, так… в целом сойдёт.

– Как? Почему? Почему тебе норм, а мне нет? Как сделать, чтоб мне стало норм?

Голецкий смотрел на меня сквозь снег своими блестящими глазами, в которых читалось отчаяние. Я посмотрел вокруг. Вокруг стояли ребята и хорошо проводили время. Отцепин общался с Анукаевым и выведывал у него тайны и тонкости армейской службы. Батонов разговаривал с Тихонцевым: что-то тихонько шепнул ему, показав куда-то пальцем, отчего Тихонцев заржал как довольная лошадь. Ветер шумел и гнал куда-то острые и лёгкие на подъём снежинки, которым, в общем-то, было всё равно, куда лететь. В воздухе пахло свежестью. Эту идиллию нарушало лишь круглое лицо Голецкого, мармеладные щёки которого тряслись на ветру, точно лоскутки дырявого паруса. Оно смотрело на меня, курило и ждало ответов.

– А тебе оно надо вообще?

– Что надо?

– Ну, привыкать ко всему. Чтобы стало норм.