Георгий Апальков - Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

– РОТА, ПОДЪЁМ!!!

Как забылись – так и опомнились.

Мы заправили кровати, которые уже научились на армейский манер называть «шконками», и построились для дальнейших указаний. Дальнейшие указания исходили от прапорщика Грешина.

– Так, значит щас. Тъое идут в наъяд. Их в дОсуга, пусть учат обязанности как следует. У остальных стъоевая. Вопъосы?

– Никак нет! – зачем-то ответили мы, хотя обращался прапорщик не к нам.

– В наъяд идут: Батонов, Тихонцев, Голецкий. Выйти из стъоя!

Батонов, Тихонцев и Голецкий вышли.

– Остальные – фоъма одежды номеъ пять, с ъядовым Бъусом на плац. Анукаев!

– Я!

– Сегодня заступаешь дежуъным по ъоте. Вопъосы, жалобы, пъедложения?

– Никак нет!

– Вот и славно. Занимайтесь!

Мы и занялись.

Когда уже после ужина мы пришли в роту, нас встретил рядовой Голецкий, стоявший на тумбе с унылым выражением лица. За то время, что он провёл в войсках, это выражение впечаталось в самый его череп. Мы построились на центральном проходе, который гораздо проще было называть «ЦП» и не париться. Перед нами с короткой речью выступил новый ответственный сержант, которого мы раньше не видели. Говорил он в своеобразной манере.

– Я_нахуйбля_сержант_нахуйбля_пришёл_нахуйбля_чтобы…

Сержант не говорил, а печатал. Печатал, по всей видимости, на сломанной клавиатуре, на которой отвалилась клавиша «Пробел». Решение, как это водится в армии, он нашёл тактическое: заменил пробелы в своей речи на «_нахуйбля_», и дело с концом. А может, это было изощрённое хокку – мы не знали, и нам было всё равно. Десять часов строевой в день отбивали у нас всякое желание пропускать происходящее через себя.

После своей речи сержант стал учить нас правильно выходить из строя. Делать это нам не хотелось. Ноги болели и молили о покое. Ступни воинов-железнодорожников расплющивались до патологических степеней плоскостопия, делая их всё менее и менее пригодными к военной службе. Моральный дух падал. Хотелось курить, спать и распутствовать, хотя даже распутствовать уже не хотелось. Бухнуть бы. Или хотя бы конфету грушевую пососать – и то славно.

На пятой минуте упражнений по выходу из строя меня спас рядовой Брус.

– Товарищ сержант, разрешите Альпакова забрать? – спросил он.

– А_нахуй_тебе_бля_его_забирать_нахуйбля???

– Я его в писари готовлю. Командир роты в курсе.

– Ну_тогда_конечно_забирай_его_нахуй_бля!!!

Я вышел из строя как положено и был счастлив уединиться с Брусом в отдельной комнатке: только он, я и грех подделки подписей в журнале инструктажа техники безопасности. Я отсосал около десятка припасённых с завтраков, обедов и ужинов грушевых конфет, пока писал всю эту галиматью.

Дверь в комнату, где я этим занимался, была открыта. Через дверной проём я мог видеть погружённого в уныние Голецкого, стоявшего на тумбе.

– Товарищ рядовой, разрешите обратиться, рядовой Голецкий, – жалобно мычал Голецкий, обращаясь к дежурному по роте Анукаеву.

– Чё такое?

– Разрешите смениться на тумбе? У меня ноги болят.

– Ты дурак? Я тут при чём? Зови других дневальных, договаривайся с ними.

Голецкий вздохнул и подал команду:

– Дневальный свободной смены, на выход!

Но никто не выходил.

Я видел вытянутые тени Батонова и Тихонцева, тусовавшиеся где-то возле сортира и о чём-то перешёптывавшиеся.

– Дневальный свободной смены, на выход!

– …слыш, тихий, иди глянь, чё он хочет…

– …да ну его. жук. смениться небось хочет, чтоб зашкериться потом и на тумбе не стоять…

– …от даёт! кто вообще так делает?..

– …хз, этот точно может. ну его, говорю…

– Дневальный свободной смены, на выход!!!

– Да_нахуй_ты_бля_орёшь???

– Виноват, товарищ сержант, – дрогнул голос Голецкого и растворился в беспробельной речи безымянного сержанта.

Глава 6

Каждый вечер перед сном мы мыли ноги холодной водой. Это было обязательно. Сначала в этом было мало приятного, но потом мы привыкли. Мы вообще ко многому привыкли. Привыкли вставать в шесть утра, одеваться и в шесть ноль пять бежать вниз, на плац, на утреннюю зарядку. Привыкли бриться против роста щетины, привыкли сбривать лишний пух с шеи так, чтобы на затылке оставалась ровная линия волос, называемая «кантиком». Привыкли резко и синхронно поворачивать головы в строю всякий раз, когда звучит команда «Равняйсь!» – привыкли вообще всё делать синхронно. Мало-помалу, мы прощались со своей прошлой дряблостью, бесформенностью и шарообразностью и приобретали кубическую, единую, стандартную форму, которую из нас – хотели мы того или нет – должен был слепить всемогущий устав.