Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

Я слабый. Но я, как ребенок игрушке с огоньками, рад встрече с искренностью.

Пошлости не было. Не вставал я ночью, понимаете — не вставал!!

Не было Нулина!

Ямочка раздвоения была. Я хотел поцеловать ее грудь. Не приложиться — к черту святость! — поцеловать. И, может быть, только это.

Я лежал на диване камнем. Гёте…

Как развито наше искусство! Жизнью своей, своими творениями гении изобразили все состояния человеческой души. Среднему человеку остаются ссылки и аналогии.

Ночью я лежал, как Санин Тургенева. Как Ромео. Как седой Ромео. Не Шекспира. У него много декламации. Чайковского. Потому что думалось музыкой.

Была ли она, моя героиня, чистой?

Не совсем.

Здесь была абсолютная беспорочность, а это в женщине есть уже крохотная ложь.

Лукавинка должна быть присуща женщине.

Когда я говорю об искренности отношений между мужчиной и женщиной, я не призываю к раскрытию всех ящиков ларца. Пусть какой-то ключик будет потерян. Пусть тебя то ласкает мехом, то хищно посверкивает глазками хорек ревности. Пусть будут вспышки ненависти к ней и готовность лечь за нее на трамвайные рельсы.

Это когда горит огонек любви.

Здесь не было даже тления. У нее.

Я хотел рассказать вам, как Тургенев, как Цвейг… Я хотел, как Вера Инбер, автор единственного для меня рассказа «Соловей и Роза». Я думал, что вы…

В том рассказе было верно одно. Главное.

Что я умер.

Тогда. В городе Н. Когда сидел рядом с пустым креслом…

Жужжали медоносные пчелы. Зудели античные комары. Древние греки в тени олив слушали другого древнего грека.

— Ареопаг вынес решение о постройке Парфенона, храма Афины. Докладывай, Фидий, — обратился руководящий грек к бородачу с телом культуриста и лицом детского врача.

Тот молча развернул пергамент в три телячьи шкуры.

Перед эллинами возник замысел: в синее небо ракет-но ввинчивалась круглая пурпурная башня с золотым куполом.

— У-у! — виолончельно вздохнули классические греки. — Где будет поставлено это чудо?!

— Храм украсит вершину Олимпа!

— Эк, куда хватили! А как с техникой — подумали? Мы все еще отстаем по кувалдам. Парфенон ставить на плешивой горке Акрополя, — поправили выше.

— Не выдюжим, Фидий Феогностыч, — переминаясь с сандалии на сандалию, гундосил производитель работ Калликрат. — Круглая она, Парфенон-то, купола требует. А оно, купол, значит, не освоен. Недопонимаем мы, древние греки.

— В красной облицовке в третий раз отказывают, — подал голос второй прораб Иктин, оправляя импортный хитон.

— Греческим языком говорю — Парфенону быть! — как по клавишам ударил Фидий.

Пылью задымились дороги. С каменоломен Пантеликона волы прытко тянули беломраморные блоки взамен дефицитных красных плит.

Фидий в Коринфе лично пробивал слоновую кость и место в гостинице.

А график стройработ не выполнялся.

На ступеньках отеля «Коринф» с хрипом падали марафонцы, протягивая Фидию срочные дощечки, пахнувшие воском и паникой. Попадались депеши с непонятным, должно быть, латинским, словом «прокурор».

Отгрузив кость товарной скоростью на ослах, Фидий помчался колымагой в Афины. На плеши Акрополя неожиданно показался мраморный прямоугольный барак со скучной двускатной крышей.

— На какого же Аида вы поставили строительный склад на фундаменте Парфенона!! — взъярился на безголовых прорабов Фидий.

По-медвежьи непонятно глазел Калликрат.

— Это и есть Парфенон, — с нахальной улыбкой внес ясность не к месту нарядный и источающий благовония Иктин.

Утробно закричал Фидий:

— Негодяй! Вы разбили мой замысел! Я ненавижу вас, ваши лакированные сандалии, вашу наглость! Я отдам вас под суд!!!

Конфликтная ситуация была прервана стуком колесницы. Тощие фиолетовые ноги с натугой поднимали жабий живот Агафокла по лестнице Пропилей. В мини-ту-нике и медном шлеме с гребнем он выглядел пожарником без штанов.