Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

«Направо гор вершины…» — Алексей Михайлович оглядывается направо и неоколько вверх, потому что «гор вершины».

Ну и так далее.

Но не в этом дело.

Она не появилась и в антракте.

Конечно же, я кинулся к телефону.

К телефону театрального администратора меня допустила та самая контролерша. Тон ее был другой. Холодной надменности.

— Возьмите на столе ваш билет. За ним не явились.

— Что с вами? Ничего не случилась?! — кликнул я в трубку Елизавете Сергеевне.

— Ничего. Не беспокойтесь.

— Так что же вы…

— Я расстроена немного. Мальчишки в школе… Я расскажу вам. Не было настроения…

Я положил трубку и, мимо полной любопытного презрения контролерши, деревянной походкой направился к своей Голгофе, удобной Голгофе, креслу, обитому ласковым плюшем к недавнему юбилею театра.

Тургенев говорил: «Для того, чтобы писать, нужно быть хоть чуточку влюбленным».

Я бы сказал: «Для того, чтобы жить…»

Жизнь вне духа, вне мира чувств — это конец. Что он естественный, что здесь заявила о себе старость, — мне от этого не было легче.

Сейчас от меня удалялось нечто в сиянии, в звуках хорала.

Это уходил ангел смерти со своей добычей. Серебряный, с молодым розовым лицом. С холодом серых глаз. Сдержанный. Вежливый. И… жестокий?

Нет. Индифферентный.

Страшно, когда ты безразличен.

Когда все равно, есть ты или тебя нет…

Говорят, что дух покидает тело неслышно. Как бы испаряясь.

Это вранье.

Это больно. Как будто выдирают что-то у тебя изнутри. Сострадая тебе, гуманно, почти научно. Но неумолимо. Потому что это необходимо. Чтоб осталось жить твое тело.

Это долго.

Мучительный, надсадный процесс опустошения продолжался, когда я досиживал спектакль и когда я заметил, что одетый вышел из театра.

Я почувствовал…

Дом. Высокий. Скучный. За занавесками скучная жизнь с горшочками блеклых цветов. И вдруг гул обрушившихся внутри этажей. Черные глазницы окон с парком пыли…

Мои глаза посмотрели на часы.

Я испустил дух в 21 час 50 минут по московскому времени.

Мое тело, завернутое в драповое пальто, обреченно вошло в дождь…

Николай Владимирович примолк, а затем произнес с философической грустью:

— А почему она должна была быть другой? Это мое горе… Если положить, что тело и дух по значимости равноценны, то и тогда перед вами наполовину мертвец.

Помолчав, он заметил с застенчивой самоиронией:

— Если б я был писателем-юмористом, я бы закончил свой рассказ эдак:

«— Та-ак. Мертвец наполовину. Сейчас ты будешь у меня стопроцентный покойник!

Мы разом обернулись на низкий голос супруги рассказчика, которая неприметно для нас сидела в углу кабинета с вязанием.

— Я тебе, Мопассан, покажу город Н.

Вязальные спицы оказались в позиции, принятой при иглоукалывании. Тяжелая жена, как эпицентр землетрясения, перемещалась к телу Николая Владимировича, в коем сейчас, действительно, не было заметно присутствия духа.

Он вскочил и окостенело смотрел на супругу, точь-в-точь, как на ту акулу, с которой начал свои рассказ.

И, казалось, никакое «вдруг» не спасет теперь его опустошенное тело».

Ми-рсьво! Молоток, Колай Владимыч! — воскликнул кто-то из нас и развел веселые лапы для рукопле-еканий. — Ну, прям Ираклий! Андронников, сами понимаете.

Но… Камерная овация не состоялась.

Нас озадачила почти злобная интонация рассказчика в этом юмористическом финале. Николай Владимирович словно бы кипел внутри. Опасно. На грани взрыва.

— Вот именно, «мирово», — сдерживая гнев, произнес он. — Вас… Нет, почему «вас»? Нас. Нас всех устраивает «смешной» вариант, пошлый стереотип представлений о страстях старика, этих, по-настоящему-то, «страстях по Матфею». Набор затертых аксессуаров, этот обыгрыш вставных челюстей, «коронная» поясница… Какая мерзость! Этот мой рассказ был своеобразным тестом на проверку аудитории. Вы уложились в стереотип. Но вы лучше, чем хотите казаться. Отъединитесь. Войдите в себя. Глубже. Освобождайтесь теперь от боязни показаться сантиментальным. Вы сейчас одиноки. Одинокий человек умнее. Чище. Лгать самому себе нельзя…

Это напоминало психологический сеанс. Подчиненные чужой воле, мы чувствовали себя сейчас целиком во власти рассказчика. Растворялись лица, теряла очертания обстановка и из расплывчатой мглы звучал лишь голос Николая Владимировича.

— …ложь…фальш. Как органически я их ненавижу!

Это не значит, что я не лгу. Мой призыв к правде — провозглашение идеала. Ложь — не только удел злых, это и удел слабых.