Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

«Война нервов, — подумал я. — Посмотрим, кто выдержит». Ждать пришлось недолго. Через полсекунды Анна влезла на стул и потянулась к полке, на которой лежали конфеты.

— Анна, — строго сказал я. — Не надо. Мама сказала, что ты уже наелась сладостей.

Надо отдать Анне справедливость. Она девочка объективная и, в отличие от многих других детей, врать не любит. Она тотчас же со мной согласилась.

— Да, — сказала она.

Девочка схватила коробку, соскочила со стула и понеслась по комнате, крича: — У меня конфеты! У меня конфеты!

— Это напрасная трата энергии, — сказал я ей. — Я знаю, что конфеты у тебя. Верни их мне. Мама…

Анна высунула язык. Я погнался по комнате за самой послушной в мире девочкой. У рояля она нырнула под инструмент, я же на него наскочил и сбил вазу. Ваза понеслась вниз и сразу же, без обиняков, разбилась.

Я выругался.

— Мама сказала папе, что так говорить в присутствии детей нехорошо, — заметила Анна. Я вторично выругался, но на этот раз неслышно, про себя.

В восемь часов я сказал Анне:

— Пора спать. Иди, умойся и переоденься, и я тебя уложу в кроватку.

Анна кивнула головой в знак согласия, пошла к телевизору, включила его и уселась перед ним на пол.

— Нельзя, — сказал я. — Тебе пора спать.

Я подошел к телевизору, и Анна неожиданно заревела. Я никогда еще не слышал такого дикого рева, даже в Беловежской пуще, когда за мной охотилась волчья стая.

— Ну, хорошо, хорошо, — быстро сказал я. — Смотри пятнадцать минут.

— Полчаса, — сказала Анна.

— Полчаса, — согласился я.

Родители вернулись в полночь. Они застали Анну у телевизора, меня же в глубоком забытьи. Они меня еле разбудили и, прежде чем я успел опомниться, набросились на меня.

— Как тебе не стыдно, — сказала мать, потом оглянулась по сторонам и, увидев на рояле все, что осталось от вазы, воскликнула: — Что случилось с вазой!?

— Случайно задел ее и разбил, — сказал я.

— Неправда, — сказала Анна. — Он хотел меня ударить.

Мать в ужасе шарахнулась в сторону.

— Негодяй! — взвизгнула она. — Изверг! Детоубийца! Убирайся отсюда!

— Не смей попадаться мне на глаза! — заорал отец Анны.

Я от всей души их поблагодарил и ушел.

Еще совсем недавно у меня был совершенно невыносимый характер. Я был очень вспыльчив. Чуть что — и я начинал кипятиться, выходить из себя, ссорился, кричал, орал. Знакомые и друзья с сокрушением говорили про меня: «Был бы сносный малый, если бы научился себя сдерживать. Если бы только умел себя контролировать, если бы знал, когда надо смолчать, с ним можно было бы еще кое-как иметь дело».

Дошло до того, что я растерял всех знакомых и друзей. При виде меня люди переходили на другую сторону улицы, или притворялись слепыми и проходили мимо меня с невидящими глазами. Это меня тоже выводило из себя, раздражало, и я вымещал свою злость на ком попало.

Я решил себя переделать. Решил научиться самообладанию, восприятию окружающего с олимпийским спокойствием. Моим идеалом стал англичанин, любимый герой всех беллетристов, который мог выслушивать самые неприятные вещи с бесстрастным лицом, отвечать на самые оскорбительные замечания с ледяной усмешкой. Я изучил ряд книг о том, как обходиться с людьми, как им нравиться, как быть душой общества.

И, представьте себе, помогло. Я стал неузнаваемым. Мне теперь можно говорить самые невероятные глупости и гнусности, а я — хоть бы что! Улыбаюсь приятно, хлопаю болвана по плечу, восклицаю: «Вот так сказано! Замечательно!»

Можете обижать и оскорблять меня сколько угодно. Я даже вам буду поддакивать. «Правильно, — скажу я, — заметили. Никуда не гожусь. Ничего не знаю. Ничего не понимаю. Правильно!»

Я усвоил прекрасную систему самоуспокоения. Каждый раз, когда я начинаю ощущать наплыв запальчивости, я опускаю глаза долу и начинаю считать до ста. Если успокоение не приходит, я считаю до двухсот, трехсот, или даже до пятисот.

Недавно со мной произошел такой случай. Я пришел к знакомым в гости. Вернее, я пришел в гости к знакомым знакомых, ибо мои собственные знакомые давно перестали со мной общаться — из-за моего неуживчивого характера: им пока еще неизвестно, что я себя переделал и что мой характер стал очень симпатичным.

Итак, я был в гостях у знакомых.

Как будто нарочно, на зло мне, какой-то кретин стал разглагольствовать о предметах, в которых он ни бельмеса не понимает. Год или два назад я на него обрушился бы с величайшим негодованием, назвал бы дураком и неучем и восстановил бы против себя все общество.