Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

2) «Ныне» — буквально значит «теперь», но Пушкин вряд ли имел в виду это значение слова, так как Олег не мог сбираться теперь, когда он сбирался тогда. Один из современников Пушкина, Демьян Бедный, утверждает, что в первой редакции пушкинской баллады было написано «Вот так когда-то собирался вещий Олег», но и Дебюсси, и фон Мольтке сомневаются в правильности утверждения г. Бедного. Ибид, X, 126, фру-фру.

3) «Сбирается». Русскому языку свойственны такие сокращения, и Пушкин, глубокий знаток и ценитель русского фольклора, ими часто пользовался. «Сбирается» вместо «собирается», «сбивается» вместо «собивается», «сбрасывается» вместо «собрасывается». Пушкин также часто писал «млад» вместо «молод», «злато» вместо «золото», «хладно» вместо «холодно» и «хлатно» вместо «халатно». См книгу В. Кактуса «Пушкинский фольклор» и С. Мальтуса «Фушкинский польклор». Ибид, V, 967, тпру.

(Тут сноски кончаются на одной странице и, вследствие нехватки на ней места, переносятся на другую страницу. Бедным беспризорным сноскам с текста на последующих страницах приходится искать убежища где попало).

4) «Вещий». По поводу этого слова до сих пор идет оживленный спор между пушкиноведами. В найденной профессором А. Форункулом потерянной рукописи Пушкина сказано не «вещий», а «вещи», и не «сбирается», а «сбирает». Таким обрезом, в этой редакции получается: «Так ныне сбирает вещи Олег». Так как гениальный Пушкин всегда любил точность и ясность, строка «Так ныне сбирает вещи Олег» звучит гораздо яснее и убедительнее, чем «Как ныне сбирается вещий Олег». Удивительно, что Лермонтов, очень любивший Пушкина, никогда по этому поводу не высказался. А. В. Трахтарарахтенберг утверждает, что Пушкин переменил слова «сбирает вещи» на «сбирается вещий» по настоянию графа Бенкендорфа, узревшего в выражении «сбирает вещи» — намек на бегство Чаадаева за границу. См. А. Трахтарарахтенберг «Бегство Чаадаева» XX, 1026, храп. Ибид, XX, 1026 1/ 8, храп.

5) «Олег». По мнению некоторых историков, в том числе Ивана Карамазова, это был вовсе не Олег, а новгородский посадник по прозвищу Ольха. Ибид, XXX, 21 — очко.

Мне хотелось бы поделиться с вами своими чувствами о Чехове, рассказать вам, что он значит для меня. Не для России, не для Европы, не для Америки, не для мира, а для меня, — человека, родившегося в той же стране, в которой родился Чехов, но, по независящим от него обстоятельствам, прожившего в ней не особенно долго. Чехов, впрочем, тоже прожил в этой стране не особенно долго и тоже по независящим от него обстоятельствам. Но все же достаточно долго, чтобы покорить все сердца, включая и мое.

Есть писатели, которым я поклоняюсь, есть писатели которых я уважаю, есть писатели, перед которыми я трепещу. К Чехову я таких чувств не испытываю.

Чехова я люблю. Люблю просто, бесхитростно, как человека очень близкого, сидящего со мной в одной комнате и рассказывающего мне — мне одному и никому другому — замечательные истории. Иногда эти истории смешные, иногда они печальные, и рассказывает их мне Чехов так хорошо и так задушевно, что хотелось бы, чтобы он всегда оставался со мною, не уходил, не покидал меня.

Перед Достоевским я трепещу. Он меня давит своим могучим и тяжелым гением. Когда я читаю Достоевского, меня одолевает страстное желание вырваться из-под этой невероятной тяжести на свет Божий и набрать полную грудь свежего воздуха. Я преклоняюсь перед Толстым. Но он меня тоже давит массивностью своего гения. При чтении Толстого, в моем подсознании всегда остается чувство страха: передо мной не человек, а титан Прометей, освещающий мне путь взятым у богов огнем. Но огонь жжет глаза и тень титана заграждает мне дорогу.

Чехов меня не давит. Когда я с Чеховым, у меня нет никакого желания от него убежать. Он не освещает мне дорогу взятым у богов огнем; он сам со мной идет по этой дороге, сам со мной преодолевает препятствия, вместе со мной радуется красоте жизни и печалится о ее уродстве.

Для меня Чехов — часть моей собственной жизни. Я могу обойтись без многих великих писателей, но не без Чехова. Он мне необходим, мой добрый и вдумчивый собеседник, всегда так хорошо меня понимающий, всегда так чутко откликающийся на все, что у меня накопилось на душе, всегда знающий, что сказать и как сказать.

Со многими писателями я часто ссорился и на многих писателей я часто сердился, но я никогда не ссорился с Чеховым, никогда на него не сердился.