Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

— Извините, что задержал вас. Просто старался дописать до точки. А на пути как на зло вскакивали одни запятые. Теперь я к вашим услугам.

Я повторил фразу, которая уже начала мне приедаться:

— Я только что приехал из Новгорода с поручением от Совета получить в вашем комиссариате несколько просветительных плакатов.

— Плакатов? — повторил народный комиссар. — Каких плакатов? Ничего не знаю об этом. Здесь, ведь, никто не работает. Саботаж. Может быть, вы согласились бы остаться здесь работать?

— Не могу, — ответил я. — Мне надо вернуться домой. Должен окончить училище. Я, ведь, в седьмом классе.

— Окончите после победы революции, — сказал Луначарский. — Нам нужны люди.

— Поверьте, не могу, — замотал я головой.

— Я вам дам кабинет рядом, — сказал Луначарский.

— Очень жаль, — сказал я. — Но я не могу принять ваше предложение, не посоветовавшись с родителями. Я не хочу бросать школу без их разрешения.

Луначарский презрительно на меня посмотрел. Он что-то стал бормотать себе в бородку. Я не расслышал его слов, но я уверен, что он сказала приблизительно следующее:

— Тут делается революция, а этому болвану нужно родительское разрешение!

Он взял перо и сердито крикнул:

— Простите, я занят. Заканчиваю пьесу.

Я ушел без плакатов.

Пьеса, которую Луначарский тогда писал, называлась «Оливер Кромвель». Он ее закончил только в 1920 году.

Пословица говорит, что человек ко всему привыкает.

Это не так. Человек может привыкнуть к чему угодно, но не к голоду.

Я, например, до сих пор не научился голодать.

Каждый раз, когда мне приходится голодать, я должен начинать сызнова, как будто никакого предварительного опыта не приобрел. И, все-таки, я до сих пор не научился как следует голодать.

А школа, должен признаться, у меня была великолепная.

Продуктов первой необходимости не стало сразу же после того, как большевики пришли к власти.

Крестьяне ничего не хотели выпускать из своих цепких рук. Крестьяне никакого доверия не питали к рабоче-крестьянскому правительству, которое пришло на смену режиму помещиков и господ.

Особенно тяжело мы переживали нехватку хлеба.

Русский человек очень любит хлеб, без него жить не может. Даже теперь, после больше чем полувекового пребывания на чужбине, я не овладел искусством обходиться без хлеба. Когда я попадаю в американский дом, в котором из различных американских соображений хлеб не подается, я неимоверно страдаю.

Большинство торговцев сразу же попали в кутузку, как буржуи и эксплуататоры. Счастливцы, которым удалось вывернуться из лап чекистов, бежали на юг в более безопасные места. Во всяком случае, им казалось, что на юге более безопасно, чем на севере, и что на Украине, или на Кавказе, или в Крыму большевистская власть не восторжествует.

Городскому Совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов пришлось взять на себя заботу о снабжении населения продовольствием вообще и хлебом в частности. Особенной охоты заняться этим неприятным делом Совет не имел. Но иного выбора у него не было. Назвался груздем — полезай в кузов, назвался кормильцем — корми! Для большевиков это всегда было очень трудным заданием. До сих пор они не усвоили премудрости снабжения народа съестными продуктами.

Совет открыл две пекарни: одну на Петербургской стороне, а другую на Московской. В них — в этих двух жалких пекарнях — изготовлялся хлеб для всего населения, которое в то время, если не ошибаюсь, составляло что-то около пятидесяти тысяч.

Пекарни открывались в восемь часов утра. Для получения в них хлеба — по полфунта на человека — жители нашего несчастного города выстраивались в очередях рано ночью.

Мне не везло.

Я был у родителей единственным сыном. Поэтому мне приходилось простаивать одному почти целую ночь напролет в очереди за хлебом. Отец становился в очередь первым, чтобы дать мне возможность приготовить уроки. Затем я заменял его. К утру меня заменяла мать, так как мне надо было торопиться в школу.

Я сильно завидовал товарищам, у которых были братишки и сестренки. Эти счастливцы могли в течение ночи урвать для себя несколько часов отдыха. Мне, единственному сыну, это было невозможно.

Навсегда запомнился случай, когда терпеливая и бессловесная масса изголодавшихся людей, «освобожденных революцией от рабских оков», потеряла терпение и решила заявить властям громкий протест. Мы простояли, как обычно, круглую ночь в очереди. Была зима; мы изрядно продрогли. В восемь часов пекарня не открылась. Часов в девять появился комиссарчик в кожаной куртке, сообщивший нам, что пекарня не откроется, так как хлеба нет.