Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

— Помнишь, Левушка?

— Как же, как же, помню, — отвечал музыкант.

Он побаивался Сони и всегда помнил то, что ему полагалось помнить.

После десятого рассказа Сони о ее пророческом сне, отец не выдержал и буркнул:

— Это было не огнедышащее чудовище, Соня, а твой капающий самовар.

Не давая никому возможности опомниться, отец скороговоркой прибавил:

— Помнишь, Левушка?

— Как же, как же, помню, — по инерции ответил Левушка.

Так окончилось пребывание кузины Сони и ее мужа в Новгороде.

Схватя в охапку Левушку и шапку, она скорей, без памяти, умчалась из нашего города.

Вскоре после Октябрьской революции новгородский совдеп — совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов — вселил в нашу квартиру пролетарскую семью из восьми человек.

Квартиру мы снимали в доме № 20 по Дворцовой улице, принадлежавшем богатому домовладельцу, бывшему предводителю дворянства, действительному статскому советнику Валериану Борисовичу Онисимову. В городе он был известен, как Валериан Каплевич.

Почему наша улица называлась Дворцовой, никто не знал. На ней никаких дворцов не было. Впрочем, на ней не было и хижин. Это была улица определено буржуазная: купцы первой гильдии, врачи, адвокаты, чиновники, которыми всегда изобиловала наша российская провинция.

Мы занимали первый этаж онисимовского дома; на втором этаже жило многодетное семейство беженцев с фронта. Наша квартира состояла из семи комнат, из которых одна была отведена под отцовский кабинет, а другая — под приемную. Вернее, комнат у нас было девять, если считать кухню и смежную с ней комнату для служанки.

В момент большевистского переворота служанкина комната пустовала. Незадолго перед этим наша Маня, из старорусской слободы, работавшая у нас с начала войны, бросила службу. По выражению отца, она «самоопределилась». Маня наговорила матери грубостей и во всеуслышание объявила о своей решимости разорвать узы, которыми мои родители ее опутали.

— Довольно попили нашей кровушки! — взвизгнула Маня — и ушла.

По мнению матери, на Маню сильно повлиял ее новый дружок, солдат-дезертир, которому впоследствии пришлось сыграть немалую роль в нашей жизни. Но сейчас речь идет не о нем, и я ограничусь только заявлением, что он был большой прохвост.

Нашему домохозяину Валериану Каплевичу, в общем, изрядно повезло. Большевики его расстреляли через два месяца после своего прихода к власти. Ликвидация буржуазии проводилась энергично и систематически. Каждый день арестовывался десяток капиталистических заложников. На рассвете их расстреливали, а ночью забирали другой десяток.

После расстрела Онисимова, дом стал достоянием народа. Худшего домохозяина, чем народ, и представить нельзя. Он больший хапуга, чем самый алчный капиталист.

Вселили к нам в квартиру железнодорожника — его самого, его жену, пятерых детей (трех мальчиков и двух девочек) и, заодно («За те же деньги», как выразился отец), свояченицу.

Железнодорожника звали Осмолов или Осмоловский, точно уже не помню. Он оказался довольно приятным и добродушным человеком. Извинился за причиненное нам беспокойство. Сказал, что не хотел к нам переезжать, но что совдеп его заставил это сделать под угрозой сурового наказания. Сам Карл Маркс сказал, что когда восторжествует пролетарская власть, буржуям придется уступить свои квартиры трудящимся.

— В России, — пояснил железнодорожник, — только что восторжествовала пролетарская власть. Вот совет и решил, что я должен переселиться к вам.

Жена Осмолова была вполне солидарна с своим мужем. Она была миловидная, дородная женщина, величала мою мать «барыня» и после каждого второго слова подносила ко рту кулак и хихикала.

Настоящей стервой проявила себя свояченица. Впрочем, в этом ничего удивительного не было. По мнению отца, все свояченицы — стервы.

Она осмотрела нашу квартиру, и сказала:

— Черти окаянные! Так им, буржуям, и надо!

С этими словами она приступила к распределению комнат.

Осмолов ежеминутно подбегал к нам и извинялся. Осмолова все время прыскала в кулак, а свояченица упорно гнула свою пролетарскую линию.

В конце концов нам достались две комнаты: отцовский кабинет и приемная. Остальные комнаты свояченица забрала для Осмоловых. Себе свояченица взяла комнатку служанки. При этом она ухитрилась больно кольнуть свою сестру:

— Сойдет. Ведь, лучшей комнаты для меня не полагается. Я же у тебя на харчах.