Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

После арифметики на меня обрушилась алгебра. Потом пошли другие математические науки, в том числе тригонометрия по учебнику какого-то изверга по фамилии Слётов. Учебник этот был рекомендован министерством народного просвещения специально для реальных училищ.

Перейдя в седьмой класс, я очутился во власти логарифмов. По-видимому, я кое-что из этой премудрости усвоил, так как все же получил удовлетворительную отметку. Но не спрашивайте меня теперь, что такое логарифм. Я не знаю.

Из-за того, что я был реалистом, мне не везло в любви. Реалисты почти никогда не пользовались успехом у прекрасного пола. Гимназистки относились к ним презрительно, свысока. Они предпочитали гимназистов.

Гимназисткам не нравилась наша форма: темные шинели с золотыми пуговицами. Гимназическая форма была куда импозантнее: светло-серые шинели с серебряными пуговицами. Гимназисты очень гордились тем, что их шинели похожи на офицерские, а мы, реалисты, им сильно завидовали. Семиклассники и восьмиклассники залихватски заламывали фуражки, и гимназистки буквально таяли от восторга — ни дать, ни взять, кавалерийские офицеры!

Все это отрицательно действовало на мою психологию. Создавало во мне чувство неполноценности.

Я стал писать стихи.

Это было дико.

Реалисты стихов не писали. Реалисты считались здравыми, трезвыми, логичными юношами. И очень скучными. Без какой-либо романтики.

Молодые девушки в реалистов не влюблялись. Может быть, много лет спустя, постарев и набравшись опыта, бывшие гимназистки порой влюблялись в бывших реалистов, ставших инженерами. Но когда эти инженеры еще были реалистами, гимназистки на них не обращали никакого внимания.

В глазах гимназисток мы, реалисты, были людьми в футлярах. От нас ожидали, чтобы мы писали сочинения о разных там законах притяжения и других скучных и заумных предметах.

Но ни в коем случае не стихи.

Когда в обществе гимназисток, обуреваемый желанием произвести впечатление, я с деланной скромностью признавался, что пишу стихи, противные девчонки начинали переглядываться, перешептываться и хихикать.

Для юноши, наказанного чувством неполноценности, нет худшего наказания и более страшного мучения, чем попасть в общество гимназисток, которых вдруг охватывает непреодолимое желание поделиться друг с другом какими-то таинственными секретами. Девушки наклоняются друг к другу, что-то передают одна другой на ухо, а потом начинают прыскать со смеху. Несчастный парень стоит, как истукан, не зная, что сказать и что делать. Ему хочется провалиться сквозь землю.

Я даже стал носить с собой тетрадь со своими стихами, чтобы доказать скептически настроенным представительницам слабого пола, что я в действительности пишу стихи. Они отказывались даже взглянуть на тетрадь.

Я назвал девушек представительницами слабого пола. Это — поэтическая вольность. На самом деле они представительницы сильного пола. К слабому полу принадлежим мы.

Но среди новгородских гимназисток нашлась одна, которая не отказалась от моего общества. Мы с ней обычно встречались после занятий и шли вместе домой; она жила в двух кварталах от нашего дома. Ее звали Варенька Иванова. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я понял, что в нее влюблен.

Как-то я продекламировал Вареньке несколько своих стихов. Это были, с моей точки зрения, очень хорошие стихи: о любви и бренности всего земного.

Вареньке мои стихи не понравились.

Я до сих пор не могу понять, как это случается, что хорошенькие девушки так плохо разбираются в поэзии.

Жил у нас в Новгороде, кварталах в трех от нашего дома на Дворцовой улице, первой гильдии купец Иван Никитич Каратыгин, по прозвищу Богстобой. Жену его звали Прасковья Антоновна, а по мужу — Богстобоиха.

Был Богстобой неимоверно богат и неимоверно скуп. Настолько скуп, что, как утверждали злые языки, он даже скупился на обещания.

Он ворочал большими делами. Продавал лес; покупал у помещиков имения, которые перепродавал с немалым барышом; занимался куплей и продажей домов — добрая четверть домов в Новгороде принадлежала ему.

Скупость Ивана Никитича была особенная. Он не был, как Плюшкин, скопидомом, никаких вещей не собирал, вообще презирал всякую собственность, кроме недвижимой. Он просто любил деньги. Расставание с копейкой причиняло ему физические страдания.

Прасковья Антоновна была бесприданницей. Иван Никитич никогда не мог простить ни себе, ни своей жене, что на ней женился. Он часто жаловался на свою оплошность: «И угораздило же меня взять ее себе в жены. Родители ее были никудышные люди. Отец пьянчужка, не имел ни гроша за душой, а мать, простите, такая стерва, такая стерва, что хоть святых выноси. Впрочем, от тещи моей выносить святых не приходилось. Они сами от нее удирали во все лопатки. А я, представьте себе, стал к Прасковье свататься. Женился на ней по любвам, как выражаются интеллигенты».