Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

— Неужели вы меня не узнали?! — воскликнул я. — Я ведь сидел у вас на коленях!

— Нет, — ответил Горький и, круто повернувшись, ушел.

Удивительно, как нетерпимо относился Горький к чужим мнениям!

С Александром Блоком у меня было только шапочное знакомство. Мой дядя и знаменитый автор «Стихов о Прекрасной Даме» покупали шляпы в одном и том же магазине на Литейном. Сейчас, в виду бурного развития советской промышленности, Литейный называется Сталелитейным. Блок любил широкополые шляпы, а мой дядя, будучи военным человеком, предпочитал котелки; он всюду ехал со своим котелком.

Владелец магазина был очень интересный человек, оказавший немалое влияние на творчество автора «Двенадцати». Его звали Абрам Исакович Балаганчик; вдохновленный этим именем Блок и написал трагедию, которую тоже назвал «Балаганчик».

Двадцать второго июня 1912 года мы с дядей как-то зашли в магазин Балаганчика. Там уже находился автор «Скифов», хотя он тогда еще сам не знал, что он автор «Скифов». Дядя подошел к Блоку и сказал: «Разрешите мне и моему племяннику пожать вашу руку».

Блок разрешил. Я до сих пор свято лелею память о великом поэте, столь трагически окончившем свои дни на нашей бренной земле.

О своей дружбе с Северяниным я пишу при каждом удобном и неудобном случае. Сейчас случай скорее удобный, нежели неудобный, и я могу опять написать о своей дружбе с Северяниным.

Кстати, очень немногие знают, что Северянина звали Игорем. Это он мне сообщил по секрету за дружеской рюмкой водки. Жил Северянин в Эстонии, в Эсти Тойла, и упорно меня зазывал к себе в гости, хотя он и настаивал, чтобы я его предупредил заблаговременно, за год или полтора до приезда, чтобы он мог приготовиться.

Северянин был очень приветливый человек. Когда мы гуляли вдоль реки или канавы, он по-дружески хлопал меня по плечу, но я не падал.

Он был несомненно очень даровит.

Некоторые слова особенно дороги и милы моему сердцу.

Не потому, что они красивее или звучат лучше других, а потому, что они как-то неразрывно связаны и переплетены с отдаленным прошлым и воскрешают в памяти столько воспоминаний и ассоциаций.

Ностальгические слова!

Ставни, например.

Читаю какую-нибудь книгу, наталкиваюсь на предложение со словами «ставни», и уже больше не могу читать. Мысли сами собой уносятся вдруг куда-то очень далеко, за океан, за тридевять земель, в далекое прошлое — такое далекое, что даже самому себе не хочется в этом признаться.

Домик с зелеными ставнями…

Что это — явь или сон? Прочитал ли я когда-нибудь книгу о домике с зелеными ставнями, или сам в нем жил?

Какая, в сущности, разница?

Годы умеют хорошо стирать разницу между виденным и читанным, между тем, что было и тем, чего не было.

Словарь, по обыкновению, сух. Он ничего не говорит ни уму, ни сердцу.

«Ставня, — согласно словарю, — двухстворчатый или одностворчатый деревянный затвор у окна».

Это, конечно, совсем не то. Ставни — нечто гораздо большее, чем простые одностворчатые или двустворчатые деревянные затворы у окон. Ставни — это поэзия нашего прошлого. Не только домики с зелеными ставнями, но и домики со всякими ставнями — красными, синими, белыми, желтыми.

Иногда здесь, в Америке, в каком-нибудь маленьком городке я вдруг пройду мимо небольшого одноэтажного или двухэтажного домика со ставнями, и у меня защемит сердце — не то от радости, не то от другого чувства.

Необъяснимого, страшного, горького, сладкого чувства утраты и находки.

Но американские ставни не такие, как наши.

Может быть потому, что дома не такие. Может быть потому, что в домах, за ставнями, живут другие люди. Может быть потому, что все, что было в прошлом, дороже и ближе, чем то, что происходит теперь, и вчерашний день милее сегодняшнего, а позавчерашний милее вчерашнего.

Но в моей памяти всегда будет жить домик с зелеными ставнями, чистенький, красивый, выбеленный. За его зелеными ставнями — мы, наша жизнь, которая не сложилась, наши надежды, которые не сбылись, наше прошлое, которого больше нет, наше будущее, которого завтра не станет.

Самым знаменитым музыкантом в Новгороде был шарманщик Чьеко. Он был итальянец, и по-настоящему его звали Джованни Бевилаква. Имя же «Чьеко» дала шарманщику школьная детвора, и это прозвище за ним укрепилось.

Когда шарманщик появлялся на улице, мы, детишки, кричали: «Старый Чьеко уж идет!»