Константин Изварин - Военно-морские рассказы

Быстов затянул пояс халата, сбил, как и хотелось, тюбетейку на ухо и с размаху насадил свою старенькую ушанку на узбекскую голову.

— Читинцы, строиться! — скомандовал сопровождающий. И оглядев колонну, добавил: — Шагом марш, Аладдины.

Деньги были длинные, но узкие. Розового цвета, украшенные монументальными изображениями тракторов, комбайнов и прочей сельскохозяйственной утвари. Между этими ископаемыми чудесами буржуазной техники тут и там виднелись рабочие с гаечными ключами, крестьяне, держащие мотыги в положении «на плечо», пышущие здоровьем женщины в сари и защитники освобожденной от колониального гнета Индии, абсолютно, кстати, неотличимые от зловредных сикхских террористов.

Кроме этого каждая купюра была аккуратно продырявлена в уголке. Два раза. Две малюсеньких дырочки.

Объяснялось это просто. Темные индусы, решив не утомлять себя изобретением банковской упаковки, попросту сшивали деньги степлером.

Мичман Березовский, именуемый, конечно же, Березой — огненно-рыжий, безжалостно вспотевший и возбужденный донельзя — поддевал ножом скобу, аккуратно вытаскивал и слюнявя пальцы отсчитывал, сверяясь с ведомостью.

— В очередь станьте. Не напирайте, — страдальчески ныл он. — Распишись. Получи. Отходи. Следующий.

Глаза его при этом были круглые как два советских пятака. Мичман страдал. Вообще-то он раздавал деньги. Но раздавая деньги мичман страдал. Страдал так, как могут страдать только лишь баталеры.

— И заем вам столько денег? — ворчал он, поддевая очередную скобу. — Будь моя воля... Получи, — шлепал он по столу валютой.

И очередной осчастливленный зарубежными деньгами уходил, лениво раздумывая на что потратил бы волю товарищ мичман. Если бы она была его.

Между террористом и трактором помещались арабские цифры «пять» и «ноль», а под ногами тетки в сари можно было прочитать «rupie». Рупии стало быть. И таких бумажек доставалось аж по четыре штуки. «А зачем тебе больше? — спрашивал Березовский». И был прав. Больше и правда незачем. Да и эти ни к чему.

Панаджа встретила грязью, пылью, нестерпимой жарой. Наш, сотрясающийся всей железной утробой, автобус с водителем рулившим не куда положено, а куда глаза глядят и курчавым пацаненком всю дорогу не выпускающим изо рта свисток, остановился с душераздирающим скрежетом переходящим в предсмертный стон прямо посреди площади. Некогда центральной, а теперь судя по всему, базарной. Казалось, что на этой самой площади собралось население если не половины Индии, то уж половины Гоа — точно. Товар лежал на наспех сколоченных прилавках, болтался на вешалках. Иногда располагался прямо на камнях. Даже статуя, поставленная не то многорукому богу Шиве, не то белому колонизатору Редьярду Киплингу в несколько слоев была увешана платьями, автомобильными чехлами и еще чем-то очень цветастым.

Город с криком превращался в один большой базар.

— Почем? — спросили наши, подходя и тыча пальцем в направлении чего-то.

Обрадованный индус залопотал по-своему, потом по-английски...

Наши смотрели на него как юный партизан на преподавателя немецкого языка.

— Ты чего, — покрутили они пальцем у виска, — не понимаешь? Тебя же русским языком спрашивают: Сколь-ко сто-ит? Хау мач, понял, нет?

Говорили они при этом громко и руками совершали некие движения, долженствующие, видимо, помочь при переводе.

— Ну чего смотришь, блин!

Это дошло. Индус достал ручку и на ладони нарисовал трехзначное число.

— Да ты охренел, мужик! — высказали свое мнение наши, воодушевленные установившимся контактом. — Такие цены!..

Индус захлопал глазами. И даже побелел. Потом зачеркнул первое число и написал другое. Поменьше.

— Ну вот, — сказали наши, — налаживаются... отношения. И индуса можно научить... в общем...

Правда то, чему можно научить индуса, злодейски искореняется славным племенем замполитов, поэтому здесь мы об этом упоминать не будем.

— А ну дай. — Наши отобрали у индуса ручку и самостоятельно нарисовали цену.

Индус глянул на ладонь, и глаза его округлились.

Он схватился за голову, потом подпрыгнул и с криком хлопнул себя руками по бедрам.

Потом индус приземлился. И начал говорить. Он говорил долго и пространно, витиевато и красноречиво. То прикладывая ладони к груди, то вздымая их в жаркое индийское небо. Честное слово, если бы наши понимали по-английски...

— И чего ты, мужик, горло дерешь? — пожали плечами наши, разворачиваясь. — Не, дорого слишком. Пошли.