Лев Альтмарк - Серые пятна истории

Пётр Ильич Чайковский очень любил Антона Павловича Чехова. Притом любил в самом прямом смысле слова. Книжек его он не читал, потому что всё свободное время был занят сочинением музыки, но признаваться в этом категорически не хотел. Да и как это скажешь своему ненаглядному возлюбленному, который взаимностью тебе упорно не отвечает?

Чехов же наоборот музыку обожал более, чем её автора, и частенько, сдвинув пенсне на кончик носа, утирал слезу, вслушиваясь в волшебные звуки, рождённые своим тайным обожателем.

— Мы с тобой, Антоша, гениальные парни, — подкатывал к нему в такие минуты Чайковский, — сама судьба толкает нас друг к другу. Ты крутой перец в масс-медиа, я — в шоу-бизнесе. Почему бы, спрашивается, нам не сочинить что-нибудь совместно? Будет полный улёт!

— Я, понимаешь ли, не поэт Резник, чтобы в мгновенье ока сооружать километры текстов для песен, — отшучивался Чехов, — а ты, Петя, к счастью, не Игорь Крутой, чтобы так же быстро перекладывать всё это на музыку.

— Но ведь попробовать можно, правда?

— Не хочу.

— Тогда, — хитро прищуривался Чайковский, — может, проведём время на природе? В речке искупаемся голышом, побегаем с сачком за бабочками, самогонки деревенской выпьём, в сеновале покувыркаемся…

Антон Павлович не был простачком, чтобы не понять, в какие сети его пытаются затянуть.

— Уж, лучше попробую пьесы писать, вдруг что-нибудь выйдет…

А природу я не люблю — я от неё кашляю…

Так между ними ничего и не получилось. Не срослось, как говорят сегодня. Подтверждением тому служит следующий факт: у Чайковского нет ни одного произведения на слова Чехова, а Чехов в отместку ни одну из своих замечательных пьес не сделал музыкальной.

Поспорили однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин и Аркадий Аверченко, кто из них для русской сатирической литературы более ценен.

— Я, — ворчит сквозь пышные бакенбарды Салтыков-Щедрин, — обличал глупость и невежество общества, и даже моя высокая губернаторская должность не была тому помехой. А ведь в наше время нравы были более замшелые, нежели в ваше, то есть схлопотать за сатиру можно было будь здоров как. Чуть что не по протоколу, сразу хвать за ноздрю и в ссылку голубчика подальше от честного люда. Весели там своими байками белых медведей да серых зайцев. Как тебе это, любезный?

— Думаете, нашему брату легче было? — оправдывается Аверченко. — У вас-то хоть ссылали да ноздри рвали, а книжки всё равно печатали, то есть просвещённая публика имела возможность читать сатиру. А взять наше людоедское время? У нас проблему с неугодным писателем просто решали — не успел улизнуть за границу, пожалуйте бриться — к стенке и пуля в затылок.

— Но проку-то от ваших писаний никакого не было! — возмущается Салтыков-Щедрин. — Тиснете рассказ-другой в провинциальной газете, а её хлоп — и прикрыли. О книжке и мечтать не могли…

Кто её вам напечатает? Никакого общественного резонанса, потому что до широкой публики у вас доходили произведения лишь буревестника революции да какого-нибудь Демьяна Бедного, а из них такие сатирики и юмористы, как из моего лакея балерина.

— Это точно! — соглашается Аверченко. — Преследовали нашего брата-сатирика как самого что ни на есть опасного смутьяна. Но тем и ценней была наша работа, что доставляла больше хлопот власть предержащим. Хоть меня вождь Ульянов-Ленин и любил на досуге почитывать, но попадись я ему в тёмном переулке, голову открутил бы, не задумываясь.

— Ну, и какой толк был от ваших запрещённых рассказов? Кому они помогли? Какая от них была польза обществу? Мои-то произведения, каким бы оголтелым самодержавие ни было, всё-таки издавались и в любой книжной лавке на полке лежали. Даже ваши вожди-людоеды меня почитывали, а порой даже цитировали…