Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ - Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Изъ этихъ элементовъ составляется вся немецкая женщина, изъ женщинъ толпа на главныхъ улицахъ, толпа даетъ физіономію всему Берлину, а Берлинъ — Германіи.

Нѣмецкій мужчина — это вторая сторона вышеописанной физіономіи. Средній нѣмецкій мужчина не имѣетъ ни страданій, ни сомнѣній, ни очень возвышенныхъ, ни очень низменныхъ чувствъ.

Онъ любитъ прежде всего себя, за то, что никогда не доставлялъ самъ себѣ ненужныхъ страданій; потомъ семью, потому что дѣти не огорчаютъ его, а жена не измѣняетъ, по недостатку темперамента или поклонниковъ; наконецъ, любитъ родину, потому что она заботится о немъ, пишетъ на каждыхъ дверяхъ «выходъ» и устраиваетъ удобные перенумерованные желобки для сигаръ у телеграфныхъ окошечекъ.

Онъ спокоенъ за себя, за семью и за родину.

Спокойствіе даетъ ему возможность веселиться, и онъ, действительно, каждый день веселится, но не утромъ или днемъ — когда нужно устраивать свое благосостояніе, — а вечеромъ.

Какъ онъ веселится?

За столомъ въ любимой пивной собирается каждый день одна и та-же компанія: Фрицъ Штумпе, Яковъ Миллеръ, Іоганнъ Миткраутъ и Адольфъ Гроссштокъ.

Цѣлый вечеръ взрывы хохота несутся со стороны стола, занятаго веселыми собутыльниками.

— Эге, — думаетъ зритель въ отдаленіи, — наверное, что нибудь забавное разсказываютъ. Прислушаюсь-ка…

Прислушивается…

— Герръ Штумпе! Отчего вы сегодня молчите? Не бьетъ ли васъ ваша жена?

Взрывъ гомерическаго хохота следуетъ за этими словами.

— Охъ, — говоритъ Іоганнъ Миткраутъ, задыхаясь отъ смѣха. — Вѣчно этотъ Миллеръ придумаетъ какую нибудь штуку. А? «Не бьетъ-ли», говоритъ, «васъ ваша жена»? Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

Всеобщій восторгъ пьянитъ толстую голову Миллера; надо сказать что нибудь еще, чтобы закрѣпить за собой славу присяжнаго весельчака и юмориста.

— Герръ Штумпе! Говорятъ, что вы уже цѣлый годъ не носите вашихъ сбереженій въ вашъ банкъ?

— Почему? — недоумѣваетъ простоватый Штумпе.

— Потому что весь вашъ бюджетъ уходитъ на покупку вашихъ зонтиковъ, которые ломаетъ о вашу спину ваша жена.

Будто скала обрушилась — такой хохотъ потрясаетъ стѣны пивной.

— Хо-хо-хо! — стонетъ басомъ изнемогающій Гроссштокъ.

— Хи-хи-хи, — октавой выше заливается, нагнувъ къ столу голову, совершенно измученный Миткраутъ.

— Хе-хе-хе!

— Хо-хо-хо!!

— Э, — думаетъ Штумпе, — дай-ка и я что нибудь отмочу. Тоже когда-то острили не хуже.

— Вы, герръ Миллеръ, кажется, купили вашего новаго мопса? — спрашиваетъ Штумпе, обводя компанію взглядомъ, который ясно говоритъ — «слушайте, слушайте! Сейчасъ я выкину штуку еще позабористѣе».

— Да, герръ Штумпе. Не хотите ли вы на немъ покататься верхомъ? — подмигиваетъ неистощимый Миллеръ, вызывая долгій хохотъ.

— Нѣтъ, герръ Миллеръ. Но теперь намъ опасно придти въ вашъ домъ ѣсть вашъ обѣдъ.

— Почему? — хоромъ спрашиваютъ всѣ, затаивъ дыханіе.

— Потому что вы можете угостить насъ вашими сосисками изъ вашего мопса.

— Хо-хо-хо!!!

— Хи-хи!

— Хо-хо. Кххх… Рррр… Однако, этотъ Штумпе тоже съ язычкомъ! Хо-хо… Такъ, какъ вы говорите? «Колбаса изъ мопса?» Ну, и чудакъ-же! Вамъ бы попробовать написать что нибудь въ «Lustige Blätter»…

Такъ они веселятся до двухъ часовъ ночи. Потомъ каждый платитъ за себя и всѣ мирно возвращаются подъ теплое крылышко жены.

— Сегодня мы прямо помирали отъ хохоту, — говоритъ длинный Гроссштокъ, накрываясь периной и почесывая животъ. — Этотъ чудила Штумпе такую штучку выкинулъ! «Накормите-ка насъ, говоритъ, герръ Миллеръ, собачьими колбасами». Всѣ со смѣху полопались.

Сейчасъ я буду писать о томъ, что наполовину испортило наше путешествіе, о томъ, что повергло насъ въ чрезвычайное уныніе и, благодаря чему, мы потеряли человѣка, который доставлялъ намъ не мало хорошихъ веселыхъ минуть.

Однимъ словомъ — я разскажу объ инцидентѣ съ Митей.

Митя, поживъ нѣсколько дней въ Берлинѣ, началъ уже пріобрѣтать нѣкоторый навыкъ въ языкѣ и сталъ понемногу отставать отъ неряшливой привычки путать: «бутеръ» и «брудеръ», «шинкенъ» и «тринкенъ».

Уже лицо его приняло выраженіе нѣкотораго превосходства надъ нами, а разговоръ — тонъ легкаго снисхожденія къ нашимъ словамъ и шуткамъ.

Уже онъ, отправляясь куда нибудь съ Крысаковымъ и надѣвъ яркій галстукъ и старую панаму, пытался изрѣдка принимать видъ барина, путешествующаго со слугой, такъ какъ шелъ онъ впереди, заложивъ руки въ карманы и насвистывая маршъ, въ то время какъ Крысаковъ, неся въ одной рукѣ ящикъ съ красками, въ другой — фотографическій аппарату скромно плелся сзади.